то же время хвалила, что не бросает. Ему тоже нужна помощь. Любовь, поддержка.
— Ты молодец, — шепнул он вдруг, и горячими губами прижался к ее губам. Маша обхватила его за плечи, зажмурилась, почувствовав, как замерзшие ладони оттаивают на чужом тепле. Захотелось расплакаться, вернуться домой — там Оксана с папой, и Сахарок мурчит и трется о колени…
Хотелось, да, но это ничего. Маша собралась, кивнула себе и пошла чистить кошачьи клетки.
У папы судя по разговорам все было хорошо, разве что работу нормальную он так и не нашел, перебивался с одной шабашки на другую, никакой судостроительный ему не светил. Маша догадывалась, что это не нравится его новой женщине — одно дело Оксана, которая приняла «творческого гения» и без малейших жалоб содержала всю семью, а другое дело трое детей и невзрачный мужичок со своими стихами… Папа не жаловался, даже скидывал дочери копейку на карточку, без конца извинялся и обещал, что на учебу Машу заберет к себе. Вернулась в квартиру Оксана — видимо, и у нее не сложилось. Все вернулось на круги своя: Оксана порой кривилась по поводу сахара или оценок, помогала Маше бороться с гипергликемиями, а по утрам они в молчании ездили до школы, и эти возобновившиеся поездки стали для Маши счастьем. Оксана осталась последним островком нормальности, тем самым, из прошлой Машиной жизни, и Маша была ей за это благодарна.
Она стирала лежанки и хлопковые детские пеленки в раковине, вывешивала на веревке под потолком, цепляла пестро-пластмассовыми прищепками. Она вычищала песок из лотков, подсыпала корма в миски и пестрые блюдца, собранные то от неравнодушных горожан, то просто по помойкам.
В одной из клеток, отвернувшись, лежал Сахарок.
Маша привезла его на следующий же день — сунула в картонную коробку с дырками, укутала в пуховый Оксанин платок и вызвала такси. В салоне заглядывала к Сахарку без конца, но старый кот лежал молчаливый и обмякший, будто сдутый воздушный шар, и принципиально на Машу не смотрел. Она так и не решилась его погладить.
Поставила коробку на стол перед тетей, отступила, склонила голову.
— Наигралась? — спросила та сварливо.
— Не справилась.
Тетка не стала ничего больше говорить, выхватила Сахарка из коробки и унесла в кошачью комнату. Маше хотелось броситься за ними следом, повторять, что она все поняла, была неправа, что вбила себе в голову глупость и не сдавалась. Что черт бы с ней самой: кота жалко, он ведь мучился и сражался, и теперь-то она будет умней, станет приезжать каждый день, и кормить Сахарка, не бросит его до последнего вздоха. Она взяла на себя эту ответственность и сломалась под ней, и даже если не сможет до конца ее пронести, то все равно будет с ним и для него… Но тетя все понимала и так, и Маша решила не бросаться словами. Она и вправду приезжала практически каждый день, привычно ставила ему уколы, защищала от других котов, сидела под клеткой и разговаривала. Он демонстративно ее не замечал, мог только зашипеть, если подходила слишком близко, и Маша кивала:
— Ты прав, прав. Прости меня, Сахарочек…
Она сдалась, но иногда этого нельзя было избежать. Отступить, но не бросить. Маша могла бы увезти кота в приют и забыть обо всем, как забывала о половине своей жизни, но она не собиралась отказываться от заботы о стареньком создании. А потом забота потребовалась другим котам, и так хорошо прочищала мозга чистка собачьих вольеров, и людей, и рук здесь было так мало, что Маша не смогла уйти.
Она не считала, что предала себя или кота.
Ей хотелось верить, что она нашла лучшее решение.
Глубоким вечером Маша сидела в теткиной комнате со Стасом, пила отвар шиповника — витамины (а вовсе не диабет, о котором Стас все еще не знал и, как Маша надеялась, так и не узнает). В загоне на улице кто-то протяжно выл, и Стас обещал выйти и открутить «этому обормоту» голову, весь день дурью мается, хотя и пожрал, и побегал… Свет в маленькой комнате был мягкий и слабый, обволакивающий, тетя давно уехала, из коридора доносилось печальное мурлыканье. Маша с ногами забралась в старое кресло и отхлебывала почти кипяток, обжигая губы. Она чувствовала слабость, которую нельзя было объяснить упорной работой или усталостью — это снова сахара.
Стас грыз печенье из ящика стола, и Маша снова о нем, об этом печенье, мечтала. Как мечтала она о треугольничке плавленого сыра, такого же запретного, и думала, что тогда вечером снова напорется на обвиняющий Оксанин взгляд, и надеялась лишь, что тот проткнет ее не насквозь.
— Ты так и живешь у тети? — спросила она негромко, пытаясь кипятком хоть чуть-чуть приглушить голод. Стас зашелестел упаковкой:
— Ну да.
— А почему не с родителями?..
Так далеко в разговорах они еще не заходили, это было слишком личным даже для них — Маша редко рассказывала о родных родителях даже то, что еще помнила, не заикалась об отце или холодной Оксане. Стас наотрез отказывался говорить о своих, сразу же замолкал, насупившись. Так было и сейчас.
— Не хочу. С теткой нормально.
— Но…
— Пей лучше шиповник.
Он поднялся, разбил своими сгорбленными плечами то хрупкое и трепетное, теплое, что застыло в тесном кабинете под ночь. За окном стоял мороз, Маша видела, как на старых деревянных окнах проступают узоры, и даже думать не о хотела о том, как побежит по спрессованному снежному насту на остановку, как Машу укачает в автобусе, а потом она побежит домой, и там будет ждать скудный ужин из вареного речного окуня и бурого риса, и Оксанин взгляд, и глюкометр-предатель…
Стас ушел. Маша понимала его и не хотела лезть с расспросами, но надеялась, что рано или поздно он захочет с ней заговорить. Может, просто не сейчас. Ей все легче было сбрасывать перед ним свитер и белье в мелкой пене кружев, все проще лежать на плече и поддевать ногтем тонкие светлые волоски на предплечьях, а вот заикнуться о родителях…
Что же, у них будет еще много времени, чтобы справиться с ним.
Шиповник остался в кружке остывшей лужицей, когда Стас вернулся — Маша пыталась выдрать себя из мягкого кресла и собраться домой, она уже вколола инсулин в ногу и надеялась, что хотя бы это поможет ей к вечернему замеру сахара. Она ерзала на мягком сиденье, не понимая, отчего так зудит внутри, а когда догадалась, то чуть не засмеялась в тишину пустого, мертвого здания — ей было
