общаются и смеются, когда никто не видит. Их потом в машину сложат и отвезут за город, снова высадят в лунки, на следующий год. Зачем нам елочки разлучать?
Аля подумала над ее словами и, довольно кивнув, успокоилась. Она снова умчалась к брату, а Дана подумала, что если бы и она так ловко управлялась с малышней, то им всем жилось бы куда легче.
На небольшой ледяной горке, которую местные жители заливали водой то из ведер, то из вытянутого из подвала поливочного шланга, было не протолкнуться — перекрикивались мамы и бабушки, пацаны постарше сшибали малышей с ледяных ступенек и те сыпались рыдающими кеглями, кто-то спорил и дрался, кто-то плюхался на ледянку и летел, ни на кого не обращая внимания. Горку заливали до кустов, но дети раскатывали ее до дороги, и теперь у бордюра вечно курили папы, следили за машинами и оттаскивали с проезжей части чужих хохочущих детей.
Дана вручила Леше ледянку, кусок линолеума и первый на этот вечер пакет, поправила на Але шапку, выдала несколько инструкций и отправила их с богом. По Маше было заметно, как ей тоже хочется влететь в разноцветную кучу крикливой малышни, но Дана отошла к дальней лавочке и уселась на снег, достала сворованные у Лешки сигареты. Маша смиренно пришла следом за ней и предложила Дане половинку яблочной пастилы.
— Ешь, чудо! Тут и одной-то мало.
— Но ты же…
— Но я же чего угодно могу слопать и не поперхнуться, а у тебя все не так просто. Ты шприц-ручку взяла?
Маша кивнула и сунула две половинки пастилы в рот, принялась рассасывать их в молчании. Дана глядела по сторонам, хотела заметить хоть что-то радостное, удивиться чему-то, прочувствовать. Но нет, все то же самое: ночь и зима, взгляду не на чем остановиться.
— Ты как вообще? — спросила Маша, дожевав пастилу. — Хочешь поговорить?
— О чем?
— Не знаю. Обо всем. Это же тяжело, наверное…
— У тебя умирал кто-нибудь из близких?
— Хомячок. Ну, и родители, но я тогда совсем маленькая была, ничего о них не помню… А еще в школе один парень недавно повесился, но мы не общались.
Лоб ее под высоко сдвинутой шапкой прорезало морщиной — кажется, она и сама застыдилась того, что первой вспомнила о смерти хомячка, а не родителей. Дана знала, что семья у Маши хорошая, почти как родная — разве что тетка Оксана со стороны казалась ледяной, неприступной, но Маша никогда на нее не жаловалась, а приемного отца и вовсе называла папой, кажется, ничуть в этом не сомневаясь. Трагическая смерть родителей случилась так давно, что просто превратилась в очередной факт Машиной биографии — поскорее бы это произошло и с самой Даной.
— И каково это?.. Ну, хоронить, — Маша выждала паузу, собираясь с силами.
— Удивительно приятно и легко, — съязвила Дана и достала новую сигарету.
Все воспоминания о том вечере остались у нее смазанными и тусклыми, будто она увидела их во сне или присвоила от очередного мертвеца. Стоило ей чуть поправиться, как Дана принялась писать Палычу почти каждый день, требуя новые заказы. Палыч злился — то нет столько работы, то выходной у него, то ты вообще видела время… Дана забивала голову чужими эмоциями и выпытывала у Галки, как идет ее избавление от приставучего старика, но Галка заперлась внутри себя и не была настроена на общение. Дана считала своим долгом постоянно напоминать ей, что готова прийти на помощь — ты только зови.
Галка не звала.
А тогда Дана металась по подъезду, звонила во все квартиры и никто ей не открывал. Она захлебывалась слезами, уверенная, что теперь-то отец непременно умрет, потому что она не справилась, не смогла — ей хотелось вернуться за топором и вскрыть соседские двери, где люди спокойно ужинали и смотрели вечерний выпуск новостей, не обращая внимания на подпрыгивающую от грохота дверь. Слезы текли сами собой, будто что-то отдельное от Даны, и она не обращала на них внимания.
Она все же нашла двух человек, жилистого бодрого пенсионера и мужичка с первого этажа, который всегда вежливо кивал на Данины «здравствуйте». Отца переложили в одеяло, сверху устроили документы. Пластиковая маска на папином подбородке едва запотевала от слабого дыхания.
— Ты больная никуда не поедешь, — распорядилась Анна Петровна и записала ее телефон. — Дома сиди и жди, а я позвоню, если что-то изменится.
Они уехали, и вежливый сосед минут через пять принес одеяло обратно. Дана побоялась звонить маме, а ближе к ночи отыскала в интернете номер приемного покоя и позвонила узнать о состоянии отца. Его положили в реанимацию, подключили к ИВЛ.
— Стабильно тяжелое, — бросили ей и бросили трубку.
Дана набрала маму и сказала спокойно:
— Папу положили в больницу, все стабильно, лечат.
— Ну и хорошо, — вздохнула мама.
И ничего больше. Дана не спрашивала, звонила ли она в приемный покой — этого они не обсуждали, и казалось, что где-то глубоко внутри мама тоже надеется, что отец умрет, и в то же время дико боится этого. Дана с головой ушла в работу, чтобы финансовая подушка спасла их на первое время: в больничный отцу ничего особо не выплатят, а если даже… Она боялась подумать об этом, отмахивалась, гнала. Много времени терялась во сне: отца ведь увезли, и он больше не мог наведываться к ней на рассвете. Кристина делилась заказами с биржи, подсовывала, что получше, но ничего не рассказывала о себе. В больницу требовались подгузники и пеленки, спирт в бутылочках, перчатки, маски…
Дана старалась больше беспокоиться о Галке, чем об отце. Снова писала ей открытки — справятся, выдержат, еще посмеются над проблемами. Сама не верила, но писала.
Отец умер почти в полночь, через четыре дня после госпитализации. Сколько бы времени не прошло с того дня, Дана все дожидалась: он вернется с работы, заскребет ключом в замочной скважине, и она — Дана, хотя может и замочная скважина заодно, — сожмутся и приготовятся к новой схватке. Никаких глупостей или грубостей, осторожно.
Папе нельзя злиться.
Он и вправду умер. Остатки конверта ушли на организацию похорон и поминок в столовой, полной незнакомых мужчин и сочувствующих дальних родственниц-женщин. Дана расхохоталась, поняв тогда, что скопленные на побег деньги ушли на гроб и пластиковые венки — мать уволокла ее в туалет, умыла ледяной водой и влила почти рюмку водки. Хохот сменился рыданиями.
Свобода ведь! Но ей хотелось выть.
Без отца все изменилось так, как вряд ли бы изменилось от исчезновения самой Даны. И квартира стала
