Обязанности у зоотехника, выехавшего на период отела в стада, довольно разнообразны. Мне приходилось обсуждать с Кининладом и оргвопросы: куда перегнать стадо, можно ли послать Тналхута на помощь соседней бригаде; и оказывать ветеринарную помощь оленухам; и просто помогать пастухам в их повседневной работе.
Женщины целые дни проводили в одиночестве. Ночные дежурные, если и не уезжали в бычий табун, не были склонны к долгим разговорам. Попив чай, они моментально заваливались спать, и Кечигвантин с Прохой снова оставались одни, если, конечно, не считать ребенка. Впрочем, дел у них было много: они шили и чинили одежду и обувь, готовили «юппин». Каждая женщина имела красивую и, главное, длинную песню, а это в тундре очень важно. Каждый чукча и коряк имеет свою личную песню и обижается даже, если кто-нибудь попытается ее «карабчить», то есть украсть.
Уже в сумерках мы возвращались из табуна. Обессиленные пастухи, по пояс мокрые и дрожащие от холода, хотели только одного — есть. Кечигвантин мигом втаскивала мясо в деревянном корыте. Пока мы орудовали ножами (чукчи говорят: зубами рвут мясо собаки, а у человека есть нож), уже бывал готов суп. Только после еды мы разувались и переодевались в теплое и сухое, а для Кечигвантин и Прохи наступало долгожданное время человеческого общения. Они стрекотали без умолку, не забывая тем временем расставлять чашки и разливать чай. Никто не перебивал женщин, хотя и слушали не очень внимательно, тем более я, понимавший с пятого на десятое. Как правило, сначала выпаливались все новости. Вторую часть программы занимали жалобы. Их всегда приберегали на конец, особенно главные.
Кечигвантин чаще жаловалась, что ушибла что-нибудь: руку или ногу. Проху волновал куда более широкий круг проблем. Уж на что Сергей был от природы развеселым парнем, но жена допекала и его. Все же на конец у него всегда было припасено одинаковое: «Ну, ты привыкай как-нибудь».
Вообще Проха была фигурой особенной. Они с Сергеем считались молодоженами. До замужества она работала в школе и в табун попала впервые. Она очень любила рассказывать мне, видимо надеясь на большее понимание, как она одинока и несчастна в табуне, где и кино привозят редко, и поговорить не с кем. Кроме того, она очень гордилась своей неприспособленностью к тундровой жизни. Впрочем, в глазах Сергея все это придавало ей некоторую необычность и привлекательность. Он охотно мирился со своей непочиненной одеждой, терпел разные неудобства, но всегда повторял: «Ну ничего, научишься, ты привыкай, ты старайся».
Прямо сказать, я не очень верил в «привыканье». Достаточно было вспомнить, как мы ехали вместе в феврале в табун. Был страшенный мороз, крикнешь — и звук не летит, словно замерзает. Сколько ни машешь руками, сколько ни стучишь ногами по полозьям нарты, часа через три ни тех, ни других не чувствуешь. На чаевку остановились — в пору резать уздечки: пальцы одеревенели, никак не могу распрячь оленей. Одно спасение: бросай рукавицы — голыми руками распрягай. Не знаю почему, но, когда обнажишь на морозе руку, она немножко разогревается. Потом не ленись, веди оленей кормиться на сопку. Пока по рыхлому снегу наверх вылезешь, не то что согреешься — вспотеешь.
Так и тогда, мы уже и дров принесли, и мясо сварили, и чай вскипятили, а Проха сжалась в комочек и от нарты ни шагу.
— Проха, иди чай пить.
— Не хочу.
— Проха, иди кушать.
— Не хочу.
Что делать? Запрягли оленей, поехали дальше. Через полчаса Проха говорит Сергею: «Вот вы сами поели, а мне не дали». Сергей молчит. «Вам все равно, хоть я с голоду помру. Ты меня никогда не любил». Сергей остановился, мы тоже. Достал мясо. «Ешь». — «Нет, не буду. Вы небось горячее мясо ели, а мне хоть зубы поломай?» Сергею, конечно, стыдно перед нами, но молчит. А во мне прямо ярость, но тоже молчу. Никому неохота останавливаться: распрягай, запрягай, собирай дрова, вари чай — хорошего мало, день короткий — получается, не столько ехали, сколько чаевали. Все же остановились, напоили Проху чаем.
После такого знакомства я ей, конечно, не обрадовался. Но встречался я с ней мало, в палатке в отел не засидишься — только поспать да поесть.
30 апреля, когда я вечером пришел из стада, в нашей палатке было непривычно чисто и торжественно. Только через мгновение я понял, что Кечигвантин застелила пол свежим кедровым стланцем. И сразу и запах и свежесть. На другой день, быть может, под впечатлением этого я решил испечь пироги. Для первомайского праздничного пирога было все необходимое: мука, сухие дрожжи и банка яблочного варенья. Замесив тесто, я подвесил котелок с ним возле трубы под самой крышей палатки, в самое теплое место. «Ирина» внимательно следила за моими действиями и, вероятно, очень сожалела, что я перевожу понапрасну такие дорогие в тундре продукты.
Я освободился к полудню, пообедал и ушел в табун. Он был виден в бинокль из палатки — черные точки-олени медленно передвигались на самой вершине Ильпиная. День был безветренный, теплый, и лишь небо не такое синее, как обычно, немного белесое. Раза три по дороге передохнув, я, наконец, выбрался на левое плечо Ильпиная. Здесь нашел нарты, чайники, погасший костер, но пастухов не было: они перегоняли часть стада на соседнюю вершину, на свежие пастбища. Я собрался было идти к ним, но Кининлад жестами остановил меня и через несколько минут установил на переседлине маяк, то есть палку с какой-то одежкой. Это был вполне понятный сигнал. Связав нарты и увязав на них все хозяйство, я начал спускать весь «стан» на новое место. И когда пастухи закончили свое дело и пришли к маяку, чайники уже закипели, мясной суп сварился, и я от всего этого сидел весьма довольный. Мы подкрепились, почаевали и как-то незаметно задремали; сонливость сегодня носилась в воздухе.
Очнулся я только через час, от ощущения холода на лице. В полной тишине шел снег. Не игривые снежинки, а сонные и тяжелые хлопья тихо лепили вокруг, мы уже все были погребены под довольно толстым слоем.
— Снег, — сказал я. От моего голоса очнулись ребята и тоже тихо повторили: «Снег». Подниматься, куда-то идти не хотелось. Наконец, Тынытегин, отряхнувшись, пошел к вершине сопки — к оленям. Мы остались на месте. Легкий ветер дул нам в спину, ничуть не беспокоил, наоборот, успокаивал, усыплял. Потом комок снега попал мне в лицо, я сонно мотнул головой и проснулся. Сразу вскочил.
— Пурга, Коля... Вставай, пурга!
Словно не было ни сна, ни покоя, ни дня. Только снежный вихрь и снежная пыль со. всех сторон. Где-то горы вокруг... Где табун? Где все? Только пурга. В какие-то мгновения мы уложили груз на нарты, поставили их торчком, связали, чтобы не унесло и не засыпало. Надо было спешить к табуну. Очень скоро мы разделились. Впрочем, незачем было держаться вместе, и не нужно было особых команд — всякому понятно: в такую пору нужно скорее спустить табун вниз.
Свистом, криками я сгонял важенок с лежек, поднимал сонных, пригревшихся под снежной шубой телят, брал вправо, влево, спотыкался, скользил и постепенно привел все стадо в движение, погнал под склон. Потом я снова поднялся вслед за четырьмя важенками, зовущими телят. На их меканье никто не отзывался, я попытался им помочь, но безуспешно. Снег залепил лицо плотной маской, я проковыривал щелочки для глаз, наклонившись к земле, пытался что-нибудь увидеть, но не знал даже, куда ступаю: то зарывался в уже надутые сугробы, то скользил на обледеневших камнях. Постепенно я потерял надежду найти телят, отчаялся, мечтал, чтобы пришел Кининлад, только что не кричал — в такую пургу от этого было бы мало толку.
Николай пришел сам. Мы сошлись, он приблизил лицо к моему, улыбнулся: «Пурга». Еще с полчаса мы лазили по снегу, раскапывали его ногами. Вдруг Кининлад закричал, подзывая меня, он таки нашел одного. «Я думал, камень, палкой ударил, а это кончик уха торчит. Спал, не хотел даже головы поднять. Тепло под снегом», — смеялся он.
Которая из важенок была матерью теленка, мы разбираться не стали, выкопали его из снега, и я положил его себе на плечи. Спасти остальных уже не было надежды. Все же Коля остался еще побродить. Но вдогонку Кининлад вдруг крикнул мне, чтобы я остановился. Он догнал и с легкой осторожностью в голосе сказал:
— Миронович, может быть, спустишься к палаткам? Может, плохо там что-нибудь?
— А Мерхини с Гиклавом?
— Наверное, заблудились, пурга. Все равно их дорога через табун.
Вокруг была пурга, ничего знакомого — ни гор, ни речки.
— Может, заблужусь?
— Наверно, нет, — отвечал Кининлад. — Иди прямо вниз, до речки, по ней тоже только вниз.
Теленка я оставил у приметных кустов, присыпал снегом, чтобы не замерз, будет день — найдется и мать. Едва видя на шаг вперед, я действительно выбирал дорогу, как сказал Кининлад,«только вниз». Немножко пугали возможные обрывы на пути. Но делать было нечего, я навряд ли заметил бы их, иначе как свалившись вниз. Я держался левого берега реки и скоро нашел нужное место. Немного дальше я свернул вверх по склону и вышел на знакомый бугор. По всем признакам это было место стоянки. Но где палатка?
