Я держался среди пастухов. Меня от них не отличить: обветренное лицо, кнут, вонючее пончо, поверх брюк для тепла надеты штанины, вывернутые мехом наружу.
Бык не казался мне страшным, и не с таким еще управляемся в загоне, но лезть гостям на глаза не хотелось. А бык такой свирепый был, воинственный, молодой, сильный! Уж драться так драться!
Словом, я не выдержал и выскочил на арену. Бычок пулей помчался на меня. Я чуть отклонился в сторону, и он проскочил мимо.
— Наверное, это была его первая коррида в жизни?
— Ну да. Его надо было подбадривать: эхо, торито, эхе! Когда мне удалось подхватить плащ и его розовая сторона замелькала перед мордой быка, он стремительно бросился на нее, но я легонько отводил плащ в сторону на вытянутую руку, и бык останавливался, не зная, что делать, опять бросался, пока не измучился. Спина у него взмокла, бока раздувались, как мехи кузнечные. Уходя с арены, я заметил, что дон Галито наблюдает за мной, пристально разглядывая мои рыжие брови.
«С какой ты асьенды?» — спросил он меня на кечуа. Я назвал ближайшую, хозяина которой не было среди гостей.
«Алло! Сеньор Хилер! — позвал дон Галито. — Полюбуйтесь. Это альбинос. Не правда ли, редкий экземпляр для индейца?»
«Таких у нас называют «Кохидо дель сол» — «Пойманный солнцем» значит, — вмешался в разговор управляющий, — видите, щурится, очень плохо видит, а некоторые и вовсе слепые бывают».
Сеньор Хилер с видом знатока заложил руки за спину, скомандовал:
«Индио, открыть рот! — и надавил на мою челюсть желтыми от никотина толстыми пальцами. — Это есть настоящий скот, — решительно заключил он, а взглянув на мой перебитый нос (я его, как ты знаешь, еще в Кито повредил, когда занимался боксом), добавил: — Это нос не есть арийский!»
«Редкий экземпляр» мог бы удалиться, если бы не священник:
«Что он индеец, это и по черным пяткам видно, вон они у него, словно копыта, все в трещинах. А вот откуда он взялся? Может, он вор или похуже птица? Отправьте-ка его в Латакунгу, дон Галито, пусть полиция разберется, кто он и откуда».
Дело мое было плохо. Священник здесь всех в руках держит.
«Эй, лонго! (1 Лонго (испан.) — высокомерное обращение к индейцу. — Прим. ред.) — крикнул мне Галито и кинул в кузов ремни, какими тянут бычков при погрузке. — Поедешь с ними. Шевелись!»
Я — пастух, индио, мне нельзя ослушаться. В грузовик загнали трех бычков, дон Галито закрыл заднюю стенку кузова и запер ее. Я остался с быками.
«Погоди, патрон, мне на асьенду надо вернуться».
«Успеешь. До пастбища близко, а ты ишь какой ловкий, живо обернешься».
Все это он говорил мне на кечуа, а шоферу сказал по-испански:
«Сдашь его начальнику полиции в Латакунге. — И, видя, что тот с опаской на меня поглядывает, подтолкнул его в кабину: — Вези, чолито (1 Чолито (чоло) — метис, здесь — горожанин. — Прим. ред.), он ничего не подозревает!»
Хлопнула дверца. Грузовик развернулся и выехал с асьенды. Бык загородил меня от встречного ветра. Я прижался к его теплому боку. Хвост, гоняющий мух, то и дело стегал меня по плечу.
— Ну, а в Латакунге? — спросил я Исауро. Он только презрительно фыркнул:
— Так я и стал ждать, пока меня сдадут с рук на руки! Чуть отъехали, я перебрался через высокий борт и, пока машина пыхтела на подъеме, вывалился на обочину. Ногу разбил, — закончил Исауро и показал глубокий синеватый шрам. — Запомню толстомордого священника.
— Но ведь и он тебя, камарада, запомнил теперь?
Исауро не ответил.
Внезапно над самой головой оглушительно ударил гром. Показалось, что рухнул Котопакси, раскололись и посыпались в пропасть скалы. Ливень ринулся на землю, и мир захлебнулся в неистовом хаосе.
Исауро вскочил, тревожно насторожился.
— Манунго бежит, — бросился он к двери.
Я напрягал слух, но все звуки тонули в грохоте грома. Эхо повторяло раскаты, и оттого треск стоял непрерывный.
«Конечно, ошибся. — подумал я, — никто в грозу не выйдет из чосы».
Однако скоро и я различил легкий бег босых ног возле самой двери.
Исауро дернул ее в сторону. Ослепительная молния, расколовшая мрак, осветила худенькую фигурку мальчика-индейца. С полосатого пончо ручьями стекала вода. Длинные волосы липли к щекам. Выжимая шляпу, он торопливо заговорил на кечуа, обращаясь к Исауро. Наверное, надо было сообщить что-то очень важное, иначе он не появился бы.
— Говорит, видел патрона. Хозяин Кадена и еще трое чужих идут к чосе Хесуса. Манунго их видел случайно: ходил искать теленка.
— Думаешь, уже кто-то донес?
— В такую ночку неспроста гуляют уайрапомучкас (1 Уайрапомучкас (кечуа) — злые духи; здесь — в переносном смысле. — Прим ред.) Хесус задержит их, но, пока змея не вползла, птичка должна выпорхнуть.
Исауро достал из сумки пачку газет, дал мальчику.
— Я вернусь, компаньерито, а вы передайте нашу газету Хесусу, он почитает и расскажет вам.
Мальчик спрятал «Эль Пуэбло» под пончо, выскользнул из чосы, но тотчас возвратился. Объяснил скорее жестами, чем словами:
— Те трое не с пустыми руками. Манунго поведет компаньерос к Большим Камням.
— Нет, нет, не надо.
— Скажи ему, Исауро, пусть уходит и не задерживается здесь. Его изобьют, если увидят с нами.
Я протянул, прощаясь, мальчику руку. Он не знал, что ему делать с моей протянутой рукой, и, пошарив по карманам, сунул мне кусок обсосанной распадуры (1 Распадура — дешевое лакомство из сока сахарного тростника: распадура очень популярна у индейских детей, она обладает крепостью камня, а потому сосать ее можно неделями. — Прим. авт.).
Исауро, пряча улыбку, сказал с издевочкой:
— Получил? Благодари за лакомство. Он его неделю грыз, и тебе надолго хватит.
Мальчик, не понимая, о чем мы говорим, опять начал объяснять что-то. Настаивал на своем. Возражал, когда с ним не соглашался Исауро. Глаза его сверкали: его маленьким считают, а он много раз ходил к Большим Камням, знает, как уцепиться на той тропке, чтобы не сбросил ветер. Надо прижиматься к стене. И он показывал, какая тропка узкая и как он идет по самому краю обрыва.
— Руми, чакинян, — повторил он мне, ища поддержки.
— Говорит, без него не пройти, тропа в один след.
— Чакинян, чакинян, — подтвердил мальчик озабоченно.
— Я помню, как идти, — сказал Исауро, — иди, Манунгито, иди. Не поймали бы тебя с газетами.
Собираясь покинуть чосу, мы решили затолкать телячью шкуру под крышу, чтоб не попалась на глаза, если явится сюда Кадена. Не без труда свернули ее в тугой рулон
— Ты еще мало знаешь о том, что здесь творится, — говорил Исауро, затягивая наспех шкуру жгутом. — В прошлом году Родольфо возвращался из Латакунги, и бандиты, подкупленные Каденой, пустили ему пулю в спину. Утром выступил на собрании рабочих профсоюзов, просил, чтобы поддержали требования пастухов, а вечером его ухлопали. — Как это могло быть? Кондоры, что ли, на крыльях слухи носят?
— При чем тут кондоры? Другая птица соучастница всех мерзостей — черный ворон Ватикана. Тошно мне! Тошно! Кружат над живым, как над падалью! — с неожиданной болью прорвалось у него. Какое-то смутное предчувствие беды сжало мне сердце. Что я знаю о его жизни здесь? Что довелось перенести ему с тех пор, как он бросил колледж и ушел работать в горы?
Но Исауро уже овладел собой, только недобро сверкнули зеленые глаза под тонким изломом бровей да темный румянец проступил на щеках.
«Нет, — подумал я, — такому не нужна и тень сочувствия. Он знает свое место в жизни и не свернет с дороги, даже если ему не суждено дойти до конца».
— Помоги-ка мне. Посвети. — Исауро толкал шкуру под жерди, державшие крышу. Шкура застряла. Не шла. Что-то там мешало ей. Я приподнял светильник, но ничего нельзя было разглядеть; крышка на банке с бензином съехала в сторону, фитиль чуть торчал из нее, пламя металось, гоняя изломанные тени.
— Надо бы поправить крышку...
И тут проклятая шкура распрямилась, как пружина, и неуклюже бахнулась, зацепив коптилку. Исауро подхватил банку. Бензин плеснулся ему на руки. Вспыхнул. Исауро инстинктивно отдернул лицо, пламя охватило его руки. Бросился на картошку, сваленную в кучу, нагребал грязные клубни на руки, сбивая пламя. Загорелась солома. Я бросил на нее шкуру и топтал огонь ногами. Яркий свет привлек внимание. К чосе бежали. На тропе слышался тяжелый топот городских сапог. Стук копыт доносился с асьенды. Мы бросились в спасительную тьму, под ливень. Вслед захлопали выстрелы. Гулко раскатилось эхо.
Скользили. Падали. Карабкались по крутизне, боясь потерять друг друга в темноте.
— К тайта (1 Тайта (кечуа) — папаша. — Прим. ред.) Пачо они не полезут! — крикнул мне Исауро. — Туда и днем-то опасно.
Он был уже на верхней площадке и протянул мне
