людьми более умными, которое ему не под силу переварить, – все это, с другой стороны, еще более развращает его и еще более распаляет его тщеславие: такой насквозь отравленный человек – ибо все для таких неудачников становится губительным ядом: ум, образование, собственность, одиночество, – в конце концов неизбежно возвращается к привычному состоянию, в нем снова пробуждается чувство мести, жажда мести, – и как вы думаете,
что же понадобится ему, непременно понадобится, для того, чтобы для себя самого создать иллюзию превосходства над этими более умными людьми и насладиться, хотя бы мысленно,
свершившимся возмездием? Как всегда, это будет пресловутая
нравственность – можно биться об заклад, – все те же великие моральные речения, все те же трескучие слова о справедливости, мудрости, святости, добродетели, все та же стоическая сдержанность (как хорошо можно прикрыть стоицизмом собственную
пустоту!..), все та же маска глубокомысленного молчания, общительности, приветливости – сколько еще всяких разных масок идеалистов, за которыми скрываются эти неисправимые самоненавистники и неисправимые честолюбцы. Прошу понять меня правильно: именно от таких прирожденных
врагов духа и происходит тот редкий экземплярчик рода человеческого, который именуется в народе святым, или мудрецом, и которому воздаются соответствующие почести; именно от таких людей происходят эти чудища морали – они-то и производят немалый шум, они-то и творят историю – к их числу принадлежит, например, святой Августин. Страх перед умственной силой, месть уму – о как часто эти взрывоопасные пороки становились основой добродетелей! Да, да, добродетели! И, между нами говоря, разве те притязания философов, которые то тут, то там заявляли о своем исключительном праве на
мудрость, эти неслыханно бессовестные, бредовые претензии – а не было ли это во все века – что в Индии, что в Греции –
всего-навсего прикрытием? Быть может, иногда это делалось из воспитательных соображений – святыми целями воспитания, как известно, объясняется немало лжи, – то есть диктовалось лишь трепетной заботой о подрастающем поколении, находящемся на пути становления, о юношестве, которое верой в личность (этим заблуждением) вынуждено спасаться от себя… В большинстве случаев, однако, это прикрытие философов – спасительное убежище, где они могут укрыться от бессилия перед собственной усталостью, старостью, оцепенением и закоснелостью, в предчувствии близкого конца, – так поступают звери, которые, чуя приближение смерти, подчиняются мудрому инстинкту и уходят в сторону, затихают в полном одиночестве, забиваются в нору, доживают свои последние дни… Как же так? Значит, мудрость – убежище философа… от ума?
360
Два вида причин, которые обычно смешивают. Мне представляется это одним из важнейших моих достижений: я научился различать собственно причину того или иного поступка и побудительную причину, которая заставляет поступать вполне определенным образом – именно так, а не иначе, именно в данном направлении, именно с этой целью. Первый род причины представляет собою некоторое количество накопившейся энергии, которая только и ждет, чтобы ее израсходовали, неважно как и для чего; второй род причины в сравнении с первым представляет собою, напротив, нечто совершенно незначительное, как правило – это всего-навсего мелкая случайность, благодаря которой «высвобождается» вся эта накопленная энергия, но высвобождается уже вполне определенным и конкретным образом: то есть причина выполняет здесь роль спички, поднесенной к пороховой бочке. К этим мелким случайностям, «спичкам», я отношу все так называемые мифические «цели», равно как и все еще более мифические «жизненные призвания»: по отношению к тому гигантскому запасу энергии, которая, как уже говорилось, стремится высвободиться любым путем, они более или менее случайны, произвольны, почти что безразличны, хотя обычно принято считать иначе: бытует мнение, основывающееся на давнем заблуждении, будто бы именно цель (конечная задача, призвание и т. д.) является движущей силой, – в действительности же она есть только направляющая сила, – здесь очевидно полное непонимание того, как соотносятся штурман и пар. Это касается, впрочем, не только штурмана, то есть направляющей силы. А «цель», «задача» – не являются ли они, как правило, всего лишь благовидным прикрытием, придумкой слепого непробиваемого тщеславия, не желающего признаваться в том, что корабль подчиняется силе течения, в которое он угодил по воле случая? В том, что он «хочет» плыть туда, только потому, что – «должен»? Что хотя у него и есть направление, но нет никакого штурмана? Да, понятие «цель», несомненно, требует еще более пристального рассмотрения.
361
О проблеме актера. Проблема актера занимает меня уже давно; я долгое время не мог решить для себя вопроса (да и по сей день еще не решил): нельзя ли, оттолкнувшись отсюда, как-то подобраться к опасному понятию «художник» – понятию, с которым до сих пор обходились с непростительным благодушием? Беззастенчивое лицемерие; ненасытная страсть к притворству, прорывающаяся с неистовой силой, которая затмевает пресловутый «характер», захлестывает его, а иногда и просто безоглядно сметает; внутренняя, безотчетная потребность войти в роль, стать маской, иллюзией, неисчерпаемые возможности подлаживаться, подстраиваться, которым уже тесно в обычной повседневной жизни: ведь этим всем едва ли исчерпывается понятие «актера» как такового? Подобный инстинкт, по-видимому, легче всего прививается в семейных отношениях низших слоев общества. Такие семьи всю свою беспросветную подневольную жизнь мыкаются под гнетом вечной кабалы, они должны уметь быть невзыскательными и всякий раз, как говорится, по одежке протягивать ножки, и приспосабливаться к новым обстоятельствам, и все юлить, хитрить, держать нос по ветру, пока привычка хамелеонничать, вошедшая уже в плоть и кровь, и впрямь не сделает из человека хамелеона, непревзойденного мастера по части виртуознейших бесконечных превращений, подчиняющихся тем же наследственным законам, что и мимикрия у животных: в конце концов это бесценное сокровище, вскормленное усилиями многих поколений, одержит верх и превратится в слепой разнузданный инстинкт, который очень скоро выучится командовать всеми прочими инстинктами и произведет на свет божий актера, «художника» (сначала это будет просто буффон, гаер, паяц, шут, клоун или нечто вроде классического лакея, Жиль Блаза: ибо художники, и даже нередко гении, ведут свою родословную именно от таких вот типов). Высшие слои общества, впрочем, при аналогичных условиях, когда царит подавление, также способны породить аналогичный тип людей: только тогда чаще всего актерский инстинкт вынужден подчиниться другому, более сильному, как это происходит, например, у «дипломата», – я даже, кстати, думаю, что дипломат, реши он избрать другое поприще, легко бы мог сделать карьеру актера, при условии, конечно, что у него действительно была бы возможность распоряжаться своею судьбой. Взять хотя бы евреев, народ, который в совершенстве владеет искусством приспособления, и в этом смысле их вполне можно отнести, так сказать, к прирожденным специалистам по разведению актеров, которые устроили у себя прямо-таки настоящий всемирно-исторический садок; и в самом деле, вопрос этот весьма своевременный, подумайте сами –
