скульптуре – с помощью некой фазовой синхронии в многочисленных областях мозга? В настоящее время у нас нет однозначного ответа на этот вопрос, так как нейроэстетика еще молодая [496] [497] и противоречивая область нейронауки.Религия
Еще более спорный вопрос заключается в том, может ли нейронаука пролить свет на универсальную склонность человека к религии. Можно ли проследить религиозное мышление до его предполагаемых эволюционных и нейробиологических корней? Три книги [498], недавно изданные по этой теме, выдвигают когнитивные и даже «нейротеологические» объяснения универсальности религии и ее тысячелетней стабильности.
Дэниел Деннет развивает оригинальное меметическое объяснение Ричарда Докинза. Наша способность к культурной передаче через язык и имитацию, утверждает он, неизбежно ведет к появлению паразитических ментальных репрезентаций, называемых мемами. Эти ментальные объекты не обязательно должны приносить пользу своим хозяевам – единственное требование состоит в том, чтобы они служили эффективными «репликаторами», облегчающими передачу информации от одного разума к другому. Религии есть не что иное, как самовоспроизводящиеся совокупности ментальных представлений с одной характерной особенностью: само их содержание диктует верующим, что было бы святотатством не придерживаться их слепо и не популяризировать преданно и усердно.
Паскаль Бойе более глубоко исследует когнитивные основы, объясняющие легкость распространения религиозных идей. Как и Спербер, он предполагает, что эти «психические эпидемии» находят отклик в предсуществующих ментальных модулях нашего мозга. Религия – это своего рода паразит, который едет на когнитивных модулях, предназначенных для социального интеллекта, морального чувства и причинного вывода. Именно эти модули заставляют нас определять причинный фактор, когда мы видим, что объекты движутся целенаправленным образом. В сущности, говорит Бойе, мы заранее запрограммированы на то, чтобы обнаруживать всемогущий замысел, намерение и мораль в своем окружении.
Скотт Атран пытается объяснить человеческое влечение к сверхъестественному. С его точки зрения, необъяснимые существа, такие как невидимые предки, мыслящие деревья, живые мертвецы, злонамеренные предметы или зачарованные леса, представляют собой уникальную комбинацию свойств, делающую их чрезвычайно привлекательными. С одной стороны, они распадаются на врожденные ментальные категории, с помощью которых мы анализируем естественный мир (места, предметы, животные, люди), а с другой – нарушают некоторые из базовых правил этих классов. Магнетическое притяжение, вызываемое подобным несоответствием, объясняет, почему мы находим эти воображаемые понятия столь заманчивыми. Все они являются высокоэффективными суперстимулами для мозга как детей, так и взрослых. Подобно Янусу, двуликому римскому богу, одно лицо позволяет им проникнуть в наши ментальные модули, а другое – завладеть нашим вниманием и памятью. Подобно тому, как кинетическое искусство завораживает нас, стимулируя область движения, мысли о сверхъестественном представляют собой гипнотизирующие приманки для областей мозга, кодирующих места, объекты, животных и людей.
Хотя все эти эволюционные объяснения кажутся верными, они не учитывают сложности социальных и культурных явлений, которые стремятся объяснить. Я могу только похвалить попытки связать тайны искусства и религии со стандартными когнитивными феноменами, которые могут быть изучены с помощью психологических и нейровизуализационных инструментов. Однако они всегда напоминают мне истории Редьярда Киплинга из сборника «Просто сказки» [499] о том, как верблюд получил свой горб или леопард – свои пятна. Теории искусства и религии, как и рассказы Киплинга, опираются на спекулятивные механизмы, которые в настоящее время остаются в значительной степени оторванными от объективных экспериментов. Что касается чтения, то лежащие в его основе нейронные механизмы, напротив, легко поддаются препарированию. Хотя это высокоуровневое и исключительно человеческое изобретение, оно связано с уже идентифицированными и воспроизводимыми нейронными цепями. Я с нетерпением жду, когда будущие экспериментальные достижения приведут нейроэстетику и нейротеологию к тому же уровню научной строгости.
Почему человек – единственный культурный вид на планете
Гипотеза о том, что все основные особенности человеческой культуры связаны с определенными мозговыми модулями или процессорами, приобретенными нами в ходе нашего эволюционного прошлого, наталкивается на одно серьезное возражение. Если мы разделяем большинство этих процессоров с другими приматами, почему Homo sapiens – единственный вид, который породил развитые культуры?
Несмотря на недавние дискуссии о степени, в которой культура свойственна другим животным, Homo sapiens – поистине уникальный вид. Десятилетия терпеливых этологических [500] наблюдений позволили выявить лишь 39 подлинных «культурных» признаков у наших ближайших родственников – шимпанзе. Культура определяется как поведение, которое варьируется в разных группах животных одного вида, передается из поколения в поколение и не является простым следствием вариаций в локальной среде [501]. Сторонники теории о наличии культуры у шимпанзе торжествующе причисляют к подобным признакам тот факт, что шимпанзе из Махали (Танзания) ковыряют в носу палкой или что хлопки в ладоши для привлечения внимания другого примата используются в четырех из семи африканских местообитаний. Я не отрицаю важности этих наблюдений – они выступают мерилом уникальности человеческого вида и пытаются связать ее с классическими механизмами бессознательного подражания и социального переноса. Однако скудость животных культур и бедность их содержания резко контрастируют с неисчерпаемым перечнем традиций, которые даже самая маленькая человеческая группа развивает самопроизвольно.
Особенно поучителен случай с графическим искусством. Не существует почти ни одного человеческого общества, которое не практиковало бы ту или иную форму рисунка или гравюры, будь то на камне, в грязи или на человеческом теле. Этими видами искусства прекрасно владели наши предки еще в эпоху верхнего палеолита, о чем свидетельствуют, например, наскальные рисунки в пещере Шове (возраст – 32 000 лет). Во многих культурах, в том числе у инуитов и индейцев, рисунки быстро приобрели символическое значение и зачастую использовались для обозначения количества чего-либо. Полноценная письменность появилась за 3000 лет до наступления новой эры как минимум в четырех разных местах (Шумер, Египет, Китай и Мезоамерика). Тем не менее ни один вид обезьян, включая человекообразных, не создал ни единой подлинной системы символов.
Рис. 8.1. У приматов графические способности минимальны. Шимпанзе в возрасте 13 месяцев научился управлять графическим планшетом и рисовать элементарные кривые, но так и не развил способности передавать идеи через рисунок (слева; по материалам статьи Tanaka, Tomonaga, & Matsuzawa, 2003). «Композиция» справа создана взрослым шимпанзе, который жил практически независимо в лесном заповеднике Мефу (Камерун) (©Canadian Ape Alliance). Использовано с разрешения Animal Cognition.
Удивительное отсутствие графических изобретений у приматов, за исключением человека, не связано
