Первый день конференции, 13 июня, был занят напутственным словом Вышинского и пространным докладом Солодовникова.
Ещё до перерыва, поделившего его доклад на две части, Солодовников осудил спекуляцию драматургов на актуальной тематике. Это вызвало пометы Мейерхольда «Приспособленчество» и «Долой фетишизм» на последней странице тезисов Попова (она же – задняя обложка брошюры).
Возле этих помет в верхнем поле страницы (см. ниже с.84) тогда же сделана запись: «Вопрос о престолонаследии». Её не сочтёшь собственной мыслью Мейерхольда, она цитатна, но в стенограммах нет подобной темы.
Нечто близкое могло прозвучать в перерыве в кулуарах президиума (если не ещё раньше, во время гремевшей овации) как оценка встречи Мейерхольда залом.
С этой пометой можно связать фразы, убористо написанные карандашом в незанятой типографским текстом нижней части той же обложки. Этот набросок появился на заседании в Доме актёра, когда под рукой не было другой бумаги. Возможно, он сделан после перерыва под продолжение доклада Солодовникова, позже его слов о приспособленческой драматургии.
Возник он несомненно 13 июня, в нём идёт речь об аплодисментах, которыми был встречен Мейерхольд при первом появлении – вечером 14 июня Мейерхольд будет писать начало будущей речи и упомянет овации первого и второго дня (см. ниже с.100).
Все аспекты непредвиденно возникшей острейшей ситуации запечатлены в этом коротком карандашном тексте.
Он несомненно вызван воздействием внешней силы, поставившей Мейерхольда перед необходимостью высказаться и диктовавшей ход мысли:
«Мы собрались для того, чтобы двинуть искусство на большие высоты [нрзб.]. Часть съехавшихся делегатов может быть дезориентирована Вашими хлопками по моему адресу.
[Если среди присутствующих даже три процента. – Зачёркнуто.]
Может создаться впечатление, что [спасение. – Зачёркнуто.] этот [новый. – Зачёркнуто.] подъём на новые высоты мыслим только при одном условии, что вот Мейерхольд с его формалистическими выкрутасами [должен стать вождём этого движения. – Зачёркнуто.]
Самокритика.
На сегодня я не лучший.
Реализм».
Факсимильное воспроизведение этого текста см. на с.84.
Изложенная пунктиром логика наброска выстроилась чётко.
В нём содержится принадлежащее Мейерхольду свидетельство того, что он был встречен так, как встречали тогда вождей, – слово «вождь» возникло в предпоследних строках непроизвольно и тотчас было зачёркнуто.
С той же определённостью сам факт появления этого текста фиксировал требование не допустить «дезориентации» и не позволить залу связывать с вчерашним «формалистом» Мейерхольдом надежду на подъём театра. Это требование могло возникнуть только у руководителей президиума.
Слово «самокритика», выделенное отдельной строкой, читается как предложение ответить на приветственную овацию анализом своих ошибок. О них не было речи при подготовке конференции; казалось, что «ошибки» в прошлом; говорить о них Мейерхольд не собирался, никакой «самокритики» он не предполагал.
Фраза «На сегодня я не лучший» похожа на заранее подсказанный вывод из «самокритики», её итог. Слово «Реализм» написано крупно слева от наброска перпендикулярно к нему и дважды подчёркнуто – им обозначена программа, продиктованная искусству. Употреблено оно, разумеется, в зауженном смысле, полученном им в недавние годы и исключавшем ставку на «театральность», о которой накануне конференции уже заговорил представитель комитета по делам искусств.
В подготовительных набросках к выступлению Мейерхольд на следующий день отметит, что недавно изданная повесть А. Н. Толстого «Хлеб» написана «без метафор» (см. ниже с.92). На конференции он скажет о решении «раз навсегда отделаться от ошибок формализма» (см. ниже с.113). Ощущение множественности возможностей театрального искусства всегда жило в Мейерхольде, и можно думать, что вынужденный принять диктуемые условия, он видел возможные пути предстоящей работы, некую вполне осуществимую художественную задачу.
Вечером 13 июня Мейерхольд начинал готовить конспект будущей речи. Он использовал небольшой, в пол-листа, именной бланк с типографским грифом «Государственный театр им. Мейерхольда. Народный артист Республики Вс. Э. Мейерхольд. У л. Горького, 15, тел. 15–20, доп. 10».
На таких же бланках он продолжил готовиться в следующий вечер. Писал он на их оборотах чернилами.
В тот вечер на первом из семи бланков, которые возьмёт с собой на заседание 15 июня, он установил характер предстоящего выступления, его жанр («некоторое вмешательство в порядок прений», см. ниже с.92) и сформулировал свой подход – практик, участвующий в обсуждении вопросов, затронутых докладчиками. Он предполагал строить выступление как отклик на прозвучавшие высказывания.
Он вписал на этот бланк по памяти – не в том порядке, в каком они прозвучали – некоторые высказывания Вышинского и Солодовникова, услышанные днём, и наметил переходы от них к темам, которые считал основными.
От цитированных Вышинским слов Ленина о переработке прошлой культуры и от замечаний Солодовникова о слабости нынешних завлитов он предполагал перейти к разговору о творческих и организационных функциях режиссёра, призванного решать масштабные задачи, не передоверяясь завлитам, не поддаваясь ни догматизму, ни эклектике и эпигонству, опираясь на лабораторные искания специального научно-исследовательского института (см. ниже с.90). От слов Ленина о значении фантазии он намечал переход к анализу тех элементов творческого процесса (волнение, воображение), которые противопоставлял рационализму.
Следующим вечером он пометит этот листок буквой «А» – появится его продолжение, листки «Б» и «В».
На второй день заседаний, 14 июня, во время заключительной части затянувшегося двухчасового доклада А. Д. Попова инициативой владел зал.
Стоило Попову сказать, что нынешние режиссёры плохо знают наследие Станиславского, голос из зала остановил докладчика и предложил почтить вставанием память Станиславского, скончавшегося год назад. Все поднялись.
Тот же голос предложил направить приветствие В. И. Немировичу-Данченко и просить его принять участие в дискуссии. Храпченко обещал учесть это предложение.
Продолжая, Попов сказал:
«Знаем ли мы, несмотря на то, что любим, что имя этого режиссёра вызвало на этой конференции бурные аплодисменты, – знаем ли мы по-настоящему другого мастера советского театра и мирового театра, Всеволода Эмильевича Мейерхольда?»
После этих слов стенографистка пометила: «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Возгласы: “Браво!” Все встают».
Продолжение слов Попова о Мейерхольде зал четырежды прерывал аплодисментами и тем самым самостоятельно протрактовал услышанное.
Дважды аплодисменты заставляли нейтральные, казалось бы, высказывания звучать как высшие хвалы Мейерхольду («Мы закрываем глаза на огромную культуру, носителем которой является Мейерхольд!») и превращали их в обозначение его особого места среди присутствующих («Сколько он знает из области всех соседних с театром искусств и в области культуры театра? Дай нам бог, который не существует, чтобы мы знали хотя бы половину!»).
Также дважды, сопровождая аплодисменты возгласами «Правильно!», зал поддержал Попова в осуждении тех, кто совсем недавно «позволили себе в пятнадцати строчках охарактеризовать всего Мейерхольда и весь его путь». Сопровождавшие ликвидацию ГосТИМа инспирированные выступления печати помнились как недостойные.
Попову пришлось обратить к залу несколько охлаждающих фраз: «Мы недостаточно принципиальны в своих восторгах, это отчасти касается и моих, и ваших аплодисментов». Тем самым он подтвердил своё участие в овациях.
Завершая разросшийся раздел, посвящённый Мейерхольду, Попов упомянул о кризисе Мейерхольда, о его отходе «от традиций щепкинского понимания театра, от традиций понимания театра Станиславского», ориентированной на «актёрское сердце», и со сдержанной определённостью отметил, что в своих ошибках Мейерхольд «частично сознался, частично не сознался». В архивной стенограмме – при её незначительной правке кем-то – эта фраза зачёркнута. Мейерхольд очень точно по смыслу, но иными словами записал её на лицевой обложке тезисов.
Попов сказал: «…разобраться в тех ошибках, которые у Всеволода Эмильевича Мейерхольда есть, в которых он частично сознался, частично не сознался» (см. ниже с.75).
Мейерхольд записал: «…частично признаёт свои ошибки, частично не признаёт» (см. ниже с.83, 86–87).
В итоге высказываний Попова получалось, что зал «недостаточно принципиален», а Мейерхольд осознал не все ошибки[118].
Других помет, слушая доклад Попова, Мейерхольд не делал. Попов точно следовал изданным тезисам, а отношение к ним Мейерхольд изложил на обложке брошюры ещё до конференции.
