Не хочу ставить вас в неудобное положение…
ГЕЛЬБУРГ: (рассерженно улыбается). Вы не ставите меня в неудобное положение — что вам надо знать?
ХЬЮМАН: (собирается и выкладывает). В подобных случаях здесь часто присутствует сексуальный компонент. Я полагаю, у вас есть отношения?
ГЕЛЬБУРГ: Отношения? Да, у нас есть отношения.
ХЬЮМАН: (мягко улыбается). Часто?
ГЕЛЬБУРГ: Какое это имеет значение?..
ХЬЮМАН: Сексуальность может иметь значение. Но вы не обязаны отвечать.
ГЕЛЬБУРГ: Да ладно… Ну, по-разному, наверное, два-три раза в неделю.
ХЬЮМАН: (обескуражен). Отлично. Как вы думаете, ее это устраивает?
ГЕЛЬБУРГ: (пожимая плечами, отчужденно). Думаю, да. Конечно.
ХЬЮМАН: Это был дурацкий вопрос. Прошу прощения.
ГЕЛЬБУРГ: (краснеет). А что, она что-то говорила об этом?
ХЬЮМАН: Да нет, это мне уже потом пришло в голову.
ГЕЛЬБУРГ: Я, конечно, не Рудольф Валентино, но все же.
ХЬЮМАН: Рудольф Валентино, вероятно, тоже не был… Как все было перед тем, как это случилось? Как снег на голову или…?
ГЕЛЬБУРГ: (с облегчением переходит на другую тему). Когда начинаешь вспоминать, то спрашиваешь себя: не началось ли это тогда, когда появились фото в газетах. Про нацистов. Я заметил… что она начала… часто отключаться каким-то странным образом. И… даже не знаю… она приходила в ярость от…
ХЬЮМАН: От вас.
ГЕЛЬБУРГ: Ну-у… (кивает) в целом, да. Я лично считаю, подобные фото нельзя публиковать.
ХЬЮМАН: Почему?
ГЕЛЬБУРГ: Она смертельно боится того, что за три тысячи миль отсюда. И к чему это все приведет? И эти антисемиты, которые слоняются по Нью-Йорку, у них тоже будут возникать дурные мысли.
Небольшая пауза.
ХЬЮМАН: Расскажите, как все произошло. Вы ведь собирались в кино…
ГЕЛЬБУРГ: (сделав глубокий вздох). Да. Мы уже собирались спускаться по лестнице и вдруг… (Ему трудно, и он умолкает.)
ХЬЮМАН: Мне очень жаль, но…
ГЕЛЬБУРГ: Вдруг ноги ее обмякли. Я не смог ее удержать. Сильвия… стала как тряпичная кукла, и я вынужден был внести ее в дом. Она все время просила прощения. (Плачет). Не могу говорить об этом.
ХЬЮМАН: Ну, хорошо.
ГЕЛЬБУРГ: Она всегда была такая разумная. (Опять почти плачет.) Я не знаю, что мне делать: она — моя жизнь.
ХЬЮМАН: Я сделаю все возможное, Филипп. Она прекрасная женщина. — Давайте, поговорим о другом. В чем заключается ваша работа?
ГЕЛЬБУРГ: В основном я… это недвижимость.
ХЬЮМАН: Определяете, можно ли выделить ипотеку?
ГЕЛЬБУРГ: Да, а также в каком объеме и на каких условиях.
ХЬЮМАН: На сколько затронул вас экономический кризис?
ГЕЛЬБУРГ: Никакого сравнения с тридцать вторым — тридцать шестым годами. Скажем так: тогда у нас следовали одна распродажа с молотка за другой. Но дело устояло.
ХЬЮМАН: И вы руководите отделением.
ГЕЛЬБУРГ: Надо мной только мистер Кейз. Стентон Уилли Кейз. Он председатель и президент. Вы, наверное, не интересуетесь регатой.
ХЬЮМАН: А что?
ГЕЛЬБУРГ: Два года назад его яхта выиграла кубок Америки. Дважды. «Аврора».
ХЬЮМАН: А, да. Кажется, я читал об этом…
ГЕЛЬБУРГ: Он уже дважды приглашал меня к себе на борт.
ХЬЮМАН: Правда?
ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Единственный еврей, нога которого коснулась его палубы.
ХЬЮМАН: Надо же.
ГЕЛЬБУРГ: Я вообще единственный еврей, когда-либо работавший в «Бруклин Гаранти».
ХЬЮМАН: Вот как!
ГЕЛЬБУРГ: А фирма существует уже с 1890 года. Я начал в ней сразу после окончания торговой школы и постепенно пробился. Они прекрасно ко мне относились, это выдающаяся фирма.
Долгая пауза. Хьюман внимательно рассматривает Гельбурга, сидящего в горделивой позе и черпающего уверенность в себе в воспоминаниях о своем успехе. Потом Гельбург медленно поворачивается к нему.
А почему это должно быть что-то психическое?
ХЬЮМАН: Это неосознанно, как, например… Ну, возьмите хоть себя: вы одеты во все черное. Можно узнать, почему?
ГЕЛЬБУРГ: Я хожу в черном со времен «High School».
ХЬЮМАН: В общем, никаких особых причин.
ГЕЛЬБУРГ: (пожимает плечами). Просто мне нравится, и больше ничего.
ХЬЮМАН: Вот и у вашей жены тоже: она не знает, почему так делает, но что-то, глубоко сидящее внутри, толкает ее к этому. А вы думаете иначе?
ГЕЛЬБУРГ: Не знаю.
ХЬЮМАН: Вы полагаете, она знает, что делает?
ГЕЛЬБУРГ: В общем, я люблю черное по деловым соображениям.
ХЬЮМАН: Укрепляет ваш авторитет?
ГЕЛЬБУРГ: Не то чтобы авторитет, просто мне хотелось выглядеть постарше. Знаете, мне было пятнадцать, когда я закончил школу и в двадцать уже поступил на фирму. И я всегда знал, что делаю.
ХЬЮМАН: Вы считаете, это она специально?
ГЕЛЬБУРГ: Короче — она парализована, и это невозможно организовать себе самому, не так ли?
ХЬЮМАН: Думаю, да. Видите ли, Филипп, я недостаточно знаю вашу жену. Если все же у вас появится мысль, отчего она могла бы учинить такое…
ГЕЛЬБУРГ: Но я же вам уже сказал — не знаю.
ХЬЮМАН: Короче, вам ничего в голову не приходит.
ГЕЛЬБУРГ: Нет.
ХЬЮМАН: Знаете, что странно? Когда говоришь с ней, она не производит впечатление несчастной.
ГЕЛЬБУРГ: Точно! Именно это я и имею в виду. Она как бы… доже не знаю, словно она наслаждается этим. Некоторым образом.
ХЬЮМАН: И как вы себе это объясняете?
ГЕЛЬБУРГ: Она постоянно просит прощения, в том числе и за то, что делает мою жизнь труднее. Вы знаете, что я теперь должен и готовить, и стирать себе, и все такое прочее… Я даже за продуктами хожу, за мясом… и постель стелю…
Обрывает, потому что ему что-то становится ясно. Хьюман молчит. Долгая пауза.
Думаете… это направлено против меня?
ХЬЮМАН: Не знаю. А вы как думаете?
ГЕЛЬБУРГ: (какое-то время смотрит перед собой, хочет встать, очевидно, глубоко затронутый). Лучше я сейчас пойду домой. (Охвачен своими мыслями). Мне бы хотелось кое-что спросить вас, но, право, я не знаю…
ХЬЮМАН: Почему? — Выкладывайте!
ГЕЛЬБУРГ: Родители мои — выходцы из России… Словом, там была одна женщина, о которой говорили… что она… ну… одержима неким… вроде как духом умершего…
ХЬЮМАН: … Грешным духом…
ГЕЛЬБУРГ: Вот-вот. Поэтому она лишилась рассудка и вообще… — Вы верите во все это? Они вынуждены были позвать рабби, и тот изгнал духа из ее тела. Верите вы во все это?
ХЬЮМАН: Верю ли я? — Нет. А вы?
ГЕЛЬБУРГ: Да нет. Просто вспомнилось.
ХЬЮМАН: Я даже не знаю, что должен был бы из нее изгонять.
ГЕЛЬБУРГ: Скажите откровенно: она поправится?
ХЬЮМАН: Нам надо будет еще поговорить об этом после того, как я завтра утром побываю у нее. Одно я должен еще сказать. Я подхожу к болезням очень нетрадиционно, и прежде всего, если в этом задействована психика. Мы заболеваем вдвоем, втроем, вчетвером — не в одиночку. Понимаете? Я хочу попросить вас об одном одолжении…
ГЕЛЬБУРГ: О каком?
ХЬЮМАН: И вы не обидитесь?
ГЕЛЬБУРГ: (зажато). А почему я должен обижаться?
ХЬЮМАН: Пожалуйста, давайте ей побольше любви. (Он пристально смотрит на Гельбурга). Сможете? Сейчас это очень важно.
ГЕЛЬБУРГ: Да?
ХЬЮМАН: Постарайтесь не сердиться.
Гельбург поворачивается и выходит. Хьюман возвращается к письменному столу, делает записи. Входит Маргарет.
МАРГАРЕТ: Отвратительный тип.
Хьюман пишет, не поднимая головы.
Знаешь, этот человек — диктатор. Я как раз вспомнила, что была на похоронах его бабушки. Он стоял перед моргом и командовал, кому на какой машине ехать: «Вы сядете с тем, а вы с этим». И все подчинялись, словно он был самый главный.
ХЬЮМАН: Ты узнала, где что идет?
МАРГАРЕТ: В «Беверли» — Джинджер Роджерс и Фред Астор. В «Риальто» — Джим Кегни, но это опять про гангстеров.
