Манук-ага приносит Абисогому-аге стакан молока, ставит на столик и говорит:
— Вот и ваше молоко. Выпейте, пожалуйста.
Абисогом-ага подсаживается к столику и начинает пить молоко.
— Каково же ваше решение, Абисогом-ага: сниматься будете во весь рост или по пояс? — спрашивает Манук-ага.
— Ни по пояс и ни во весь рост, — отвечает Абисогом-ага.
— Решили сфотографироваться, значит, сидя на этом стуле?
— Как же вы тогда решили?
— Решил не сниматься.
— Э, так нельзя, вы ведёте себя как ребёнок, как большой ребёнок, Абисогом-ага. Теперь у нас все, начиная с малышей и кончая самыми большими, по нескольку раз в год фотографируются. Даже двухмесячные младенцы, и те не обходятся без своих фотографий, только пребывающие в утробе матери пока обходятся. Впрочем, говорят, не сегодня-завтра их тоже начнут фотографировать.
— Я не смог убедить Абисогома-агу… Ему кажется, что я пришёл единственно для того, чтобы обмануть его, — сказал фотограф.
— Нет, нет, наш фотограф — образец честности, — вступился Манук-ага.
— Я сказал, что такой большой и замечательный человек, каков Абисогом-ага, не может не иметь своего портрета.
— Да, конечно, однако он должен иметь не один портрет, а много портретов, притом — разных. К примеру говоря, двенадцать штук маленьких, двенадцать штук средних, двенадцать штук больших, двенадцать — во весь рост, двенадцать — по пояс, двенадцать — сидя прямо, двенадцать — лёжа, двенадцать — закинув ногу на ногу, двенадцать — положив руку на руку, двенадцать — подперев рукой голову, двенадцать — та же рука на столе, ещё столько же — с тростью в руке, ещё столько же — с улыбкой на лице, ещё столько же — с грустным лицом и ещё двенадцать — с лицом не грустным, но и не весёлым… Да, Абисогом-ага. И если вы сниметесь не во всех этих позах, то унизите сами себя, это — вопрос чести,
— Ты правду говоришь? — спросил Абисогом-ага.
— Что мне за интерес говорить вам неправду?! Если вы не обзаведётесь своими портретами, на вас будут коситься. Ведь их все большие люди имеют.
— И по стольку штук, сколько ты назвал? Ты это хорошо знаешь?
— Да.
— А у маленьких людей тоже по стольку?
— У маленьких меньше, те по три или, много-много, по шесть карточек берут.
— Никогда не думал, что каким-то карточкам такую важность у вас придают.
— Теперь только портретам и придают значение, и чем лучше ты на них выглядишь, тем больше значишь.
— Понимаю, у вас у каждого, говоришь, есть свои портреты…
Но как по ним узнаёте, кто большой человек, а кто маленький? Вот если бы только большие снимались…
— Дело в том, что портреты больших людей — больших же размеров и отпечатаны на блестящей бумаге.
— Вот как! Ладно… А можно, чтобы на этой бумаге вместе со мной были и мои слуги, стояли против меня навытяжку?
— Отчего же нельзя, можно.
— Правда?
— Можно, пожалуй.
— У меня есть также и поместья, где много коров, овец, лошадей, гусей, уток… Нельзя ли их тоже где-нибудь сбоку пристроить?
— Их нельзя, но слуг — было бы даже неплохо. Не так ли, господин Дереник?
— Да, — сказал фотограф.
— А нельзя ли, — снова полюбопытствовал Абисогом-ага, — хотя бы написать под нашим портретом, мол, у этого человека собственные имения, лошади, коровы, ишаки?
— Написать нельзя… Оно и можно, однако таких надписей у нас обыкновенно не делают. Да и не нужна она вам, ведь скоро и так всем станет известно, кто вы есть.
— А верхом на лошади мог бы я сняться?
— Да, — сказал Дереник.
— Но чтобы лошадь скакала.
— Это почти невозможно.
— Ладно, завтра посмотрим.
— Если желаете, завтра наш аппарат мы доставим сюда.
— Согласен, доставь, — подхватил Манук-ага. — Не приличествует Абисогому-аге сниматься в вашей фотографии, большие люди снимаются не в фотографии, а у себя дома.
— Слушаю! — сказал Дереник и, вскочив с места, начал потирать руки, переваливаться с ноги на ногу и ломаться, представляя человека, который хочет что-то сказать, но стесняется. Тут уместно заметить, что человек, который хочет что-то вам сказать, но стесняется, в конце концов непременно попросит денег.
— Завтра доставь, значит, свою машину, — согласился и Абисогом-ага.
— Слушаю! — вскрикнул фотограф, не переставая ломаться.
— Я сказал— завтра свою машину принесёшь сюда! — повторил Абисогом-ага, возвысив голос.
— Я понимаю, завтра наш аппарат мы должны принести сюда, — подтвердил Дереник, — но у нас, извините, такой обычай… здесь принято…
— Говори.
— Прошу покорно, только не обижаться.
— Не обижусь.
— У нас здесь такой обычай: если наш аппарат мы приносим в дом клиента, берём задаток. Не потому, что не доверяем, а из уважения к обычаю.
— Что это за обычай у вас… некрасивый?
— Ничего не поделаешь, обычай.
— Ладно. Хватит тебе двух золотых?
— Хватит.
И не успел Абисогом-ага дать фотографу два золотых, как тот попрощался и был таков.
В ряду любопытных разностей, существующих между людьми, мы наблюдаем и такое различие: одни хотят показывать даже то, чего они не имеют, другие не хотят показывать и того, что имеют, третьи, напротив хотят показывать то, что имеют. Абисогом-ага принадлежал к последним, — он прямо жаждал, чтобы о его землях, имениях и прочих богатствах знало возможно больше людей, и для осуществления этого своего желания не жалел даже денег. Так, когда ему сказали, что большие люди нынче не обходятся без своих портретов, он, размыслив, согласился обзавестись таковыми; правда, хоть и согласился, но всё же опасался, как бы не обмишулиться и не потратиться зря, и поэтому после ухода Дереника тотчас обратился к Мануку-аге:
— Если не снимусь, меня, что, за человека считать перестанут?
— Не дай бог… Но поскольку люди вашего разряда давно уже все снялись и продолжают сниматься, вам также необходимо сняться… Ведь если кто-либо попросит у вас вашу фотографию, а вы в ответ признаетесь, что ещё не снимались…
— Ну что будет?
— Что будет?
— Да. Отберут у меня мои земли?
— Ни в коем случае.
— Угонят коров, овец?
— Никогда. Но вы прослывёте, простите, за тёмного человека, за мракобеса, и не будет уже к вам того уважения…
— Понимаю… Значит, каким же должен быть мой портрет, чтобы никто не сомневался, что я человек не маленький? Ведь ты сказал, что маленькие люди тоже снимаются.
— Во-первых, ваш портрет должен быть большим, а во-вторых, я посоветовал бы вам сняться, сидя в кресле.
— Мне нужно одеться во всё новое, да?
— Да.
— Надену и часы, конечно?
— Непременно.
— Стало быть… я курю трубку, двое моих слуг вытянулись против меня в струнку, третий стоит позади, держит мою лошадь…
— Вот, вот.
— Надо бы ещё что-то придумать, чтобы вид у меня был ещё лучше.
— Не переборщить бы.
— Или вот что: я распекаю своих слуг, гоню их в три шеи… Разве нельзя показать, как я это делаю? Или, скажем, я порю кого-то. Или, к примеру, кричу на моего приказчика. «Неслух! — кричу, — сколько раз я тебе приказывал, чтоб ты не обижал моих работников, с коровами моими ладил, пахал и сеял вовремя!.. И коли ты не делаешь, что велю, я отказываю тебе от места!» А приказчик вытирает платком глаза, валяется у меня в ногах, говорит: «Ради детей моих простите мне мою вину, всю жизнь я ваш хлеб ем, вы мой благодетель, но вспомните, как я на руки вас брал, и подбрасывал, и на плечи себе сажал…». Вы разве не могли бы поместить на моём большом портрете и что-то вроде этого тоже?
— Завтра поразмыслим… Сейчас самое время продолжить нашу вчерашнюю историю… Едва, значит, Мелкон-ага увидел меня…
— Или же так: я лежу на спине, а мои слуги втроём стягивают с меня панталоны…
— Как подбежал ко мне и…
— Нет, я смотрел бы ещё благородней, если б на портрете курил наргиле…
— Прибежал ко мне и говорит: «Если сегодня мы не потрудимся хорошенько, в квартальный совет, уж я-то знаю, неугодных нам людей изберут»…
— Наргиле… длиной в десять локтей такая вот кишка…
— О кишке поговорим завтра, Абисогом-ага, завтра. Дайте мне. досказать мою историю!.. И Мелкон-ага потащил меня за собой в нашу национальную читальню. Там, как всегда, несколько молодых людей играли в карты…
— Была бы кишка немного короче, на портрете она получилась бы красивей…
На своём веку я его раз наблюдал, как два человека, разговаривая, всё время перебивают друг друга, и при этом каждый стремится высказаться первым. Да, сто раз, причём девяносто восемь раз, за исключением, следовательно, всего двух случаев, — в Национальном депутатском собрании. Разговор между Абисогомом-агой и Мануком-агой был, таким образом, уже сто первым подобным случаем, и меня подмывало сказать им обоим: «Да не прерывайте же вы друг друга, чёрт вас побери!» Но поскольку эти мои слова обычно причиняют людям обиду, я решил держать нейтралитет и молча дожидаться конца словопрения, которое в Национальном депутатском собрании почти всегда завершается потасовкой…
