* * *
Имея желания плотские,
Он сдерживал чувства свои.
Ещё не любил он Бродского,
Стесняясь своей нелюбви.
Любил он еду домашнюю,
Не принимая фаст-фуд,
Но эту любовь к настоящему
Скрывал от злых пересуд.
Стеснялся выразить мнение
И что-либо осуждать.
И в обществе потребления
Стеснялся не потреблять.
Мейнстримы интеллигенции
Давили его естество.
Нелепые тренды, тенденции
Рождались не для него.
Стеснялся он даже стеснения,
Себе говорил: не глупи,
Не сдерживай чувства и мнения,
И Бродского возлюби.
* * *
Легко эстетствовать по жизни!
И в стихотворную канву
Изящные неологизмы
Вплетать, поддавшись озорству.
Труднее сочинять простое
И не кичиться, не форсить,
Что есть умения такое
С благими музами дружить.
Сейчас ненужное уменье.
А в пушкинские времена
Имел бы славу и почтенье,
Пусть не доходы — ордена.
Блистал бы на любовном фронте,
Даря поэмки и стишки.
Писал бы барышням экспромты
В надушенные дневники.
Не утруждаясь политесом
Дуэльных кодексов, силком
На баттл вызвал бы Дантеса
Пинать задиристым стихом.
К чему рапиры-пистолеты,
Когда гусиное перо
С моим талантом ткать сонеты
Сумело б отстоять добро.
Сумело б выстроить эстетный
Воздушных замков яркий мир!
(И провести междупланетный,
Масштабный шахматный турнир?)
Легко эстетствовать по жизни,
Витийствовать и рассуждать.
Пока твою не справят тризну,
Изволь, что можешь, рифмовать.
* * *
Ещё Берна́ру Ша́ртрскому в веке так двенадцатом
Удалось подметить, что все мы в данный час
Похожи на карликов, севших на гигантские
Плечи исполинов, живших прежде нас.
Видят великаны ведь дальше, чем мы, карлики,
Но когда пристроишься на плечах у них,
Сразу получается, наших глаз хрусталики
Могут видеть далее всех великих сих.
* * *
Цицерон говорил: «Ганнибал у ворот!»,
Но его абсолютно не слушал народ,
И пока гром не грянул, и враг не пришёл,
Говорили, что тот Цицерон — балабол.
Всем известно, что рядом, под боком,
Не бывает на свете пророков.
* * *
Чу́дище о́бло, озо́рно, огро́мно,
Стозе́вно и ла́яй
Смотрит вослед — не беззлобно и томно, —
Почти не мигая.
Мозгом спинным ощущать этот взгляд ты
Ещё будешь долго.
С чудищем о́блым общаться вприглядку —
Стараться без толка.
О прогрессе и улитках
Об обращении Иссы к улитке тихо ползти вверх по склону Фудзиямы, до самых высот оной.
Нам врут: не только вверх улитки
Ползут по склонам Фудзиямы —
Они порой довольно прытко,
Глупя, соскальзывают в ямы;
Крадутся перпендикулярно
Бегущей на верха́ дороге.
Они — как будто биполярны,
Как есть же — просто брюхоноги.
Прогресс стал следствием ошибок
И проб — не глупого стремленья
Стай фудзиямовых улиток
Взбираться вверх до помраченья.
Навеянное Иссой
1.
Глу́бится ямка под струйкой мочи;
Снег у ворот.
Журчанье чуть слышно в безмолвной ночи
Песней без нот;
Снежный покров на земле неживой
Девственно чист,
Лишь у ворот он являет собой
Исписанный лист.
2.
Облетает листва с удручённого клёна,
С отвращением падая в грязь.
Беззащитно стоять будет клён обнажённый
До весны, никого не стыдясь.
И когда новый лист, закружив над землёю,
Упадёт, не задев никого,
Мир, охваченный глупостью и суетою,
Не заметит паденья его.
3.
Словно проснулись сверчки и пичуги,
Луг осмелел,
Близкими стали далёкие звуки,
День посерел.
Свежесть несёт набежавшая туча,
Зной бороздя.
Как тяжела, и душна, и тягуча
Жизнь без дождя.
4.
Утром роса
Мне омоет прохладой ноги.
Врут небеса,
Что они по природе не строги.
Капли росы,
Охладив, испарятся, исчезнут.
В строках Иссы
Они горьким «И всё же…» воскреснут.
На стихотворение «Последний шмель» И. А. Бунина — несмотря ни на что, с почтением.
1.
Может, Бунину шмель в этот день показался
Заунывно гудящей певучей струной
Потому, что Иван Алексеевич взялся
Тосковать, как положено барину в зной.
Глазки очень устали от яркого света,
Опустели поля и разросся бурьян.
Шмель уныло нажу́жживал арию лета, —
Был Иван Алексеич тоской обуян.
Он всё думал о том, что мечты человечьи,
Все глубины глубин не понятны шмелям,
Этим бархатным пчёлкам с янтарным оплечьем,
Не подверженным скуке и прочим соплям.
2.
Лаванда чуть ли не всё лето
Цвела, цветёт и будет цвесть.
Шмелей с рассвета до рассвета
В её кустах чудны́х не счесть.
По-бунински золотоплечи,
Но неожиданно легки,
Они лавандовые свечи
«Окучивают» по-мужски:
Кружат и мечутся меж нежно
Благоухающих цветов
И искушают безмятежно
Руладами жужжащих слов.
И так весь день, и так всё лето —
Пока их холод не проймёт,
Шмели с рассвета до рассвета
Кружат в лаванде хоровод.
3.
Лаванда и шмели не знают
Что наступил сентябрь унылый.
Цветы цветут, шмели летают,
Золотоплечи, быстрокрылы.
В их удивительном полёте
Среди чарующих соцветий
Есть восхищающее что-то
И что пытливый мозг бередит.
Как удаётся этим пчёлам,
При их не маленьком калибре,
Массивным, толстым и тяжёлым,
Летать с изяществом колибри?
Ах, впрочем, мир прекрасен этим
Клубком загадок, белых пятен.
И лишь сентябрь за гранью лета
Вполне и ясен, и понятен.
* * *
Мы Шрёдингера кошку
В своём эксперименте
По неопределённости
Размазали слегка:
Она жива немножко
И в этом же моменте
Она — хвала мудрёности —
Немножечко мертва.
Мы так и этак мерили
Все доли вероятности,
Расхлёбывали ложкою
Кванто́ванный расчёт.
В простой исход не верили,
И вот в научной рьяности
Открыли шкафчик с кошкою —
Там оказался кот!
* * *
Да будут ли вспоминаться-то
Когда-нибудь в пьяном загуле
Две тысячи девятнадцатого
Холодные дни июля.
Быть градусу, сколько не бейся,
Высоким по прихоти чьей-то,
А вы мне твердите про Цельсия
И какого-то там Фаренгейта.
Жара будет до исступления
При норде, норд-осте, норд-весте.
Дождёмся-таки потепления,
Но может быть, лет через двести.
* * *
Лучики солнца
в проёме окна
Издевались
над утренней тенью.
Летняя ночь
была холодна,
Несмотря
на глобальное
потепленье.
Наверное,
если бы не оно,
То снег
заметал бы
в июле (!)
И это бы утро,
и это окно
С занавеской
из тонкого тюля.
