— Вы что, — спросил Денис, — Герой Советского Союза?
— Никакой я не герой.
— Если вы — Герой Советского Союза или кавалер трех орденов Славы, вам положено без очереди везде. Я думаю, и в гостинице тоже.
— Да я не к этому.
Николай Павлович по-простецки присел на подоконник.
— У Мишки моего была такая ручища… вообще он был — во! А палец еле пролезал под спусковой крючок! А когда он курил курево, самокрутку берет — все время пальцы обжигает. Мы вообще с ним… от Харькова вдвоем топали… можно, я хоть одну раскурю, в окно?
— Вы знаете, Николай Павлович, это нежелательно. Кроме того, у меня по режиму дня сейчас отбой… Я как-нибудь в другой раз с удовольствием выслушаю ваш, несомненно, интересный рассказ. И, кроме того, вы, кажется, выпили? Вам тоже следует отдохнуть.
Тень легла на лицо Николая Павловича. Он немного прищурил глаза и впервые тщательно, в упор посмотрел на Дениса.
— А говорили, что не пьете.
Спокойный, высокий, уверенный. Улыбался.
— Ясно, — сказал Николай Павлович и пошел на выход, Денис за ним — проводить. — Ты с какого года? — в дверях спросил Николай Павлович.
— Анкетные данные? С пятьдесят седьмого. Еще вопросы будут?
— Двадцать лет… мне тогда столько же было…
Дверь закрылась, и с другой стороны тотчас же повернулся ключ. Николай Павлович наконец-то закурил, но тут на него накинулась дежурная — безобразие, курить тут не положено, ковры на полу! Николай Павлович в номер с сигаретой идти не решился, вышел на лестницу, да так и спустился вниз. На улице накурился, две сигареты подряд сжег.
Он медленно шел без плана и цели. На душе было нехорошо. Он думал, что зря ввязался в городскую жизнь, что Катюша просила каждый день давать телеграммы о здоровье, а сегодня он не дал. Уже скрылись из виду его гостиница на привокзальной площади, и стоянка такси на месте той самой воронки, и световые рекламы вокзала. Он шел и ругал себя, что зашел к Денису, что тому и вправду надо отдохнуть, раз у него завтра полуфинал, важное дело. Чего он приставал к нему со своими рассказами? Прошла война, прошла молодость, прошла и, считай, жизнь. И выпимши был, это конечно. Не очень, но, наверно, пахло. Война прошла. Где лежал, там ходят. Старикам не спится, а у молодых сон здоровый. Нет, нехорошо было на душе.
Николай Павлович вышел на какой-то сквер. В глубине его под высокими деревьями тлел маленький костер. Только подойдя поближе, Николай Павлович увидел и гранитную плиту, и трепетный листок оранжевого пламени, и слова, выбитые на граните. Возле Вечного огня — хоть и час был поздний — стояли двое мальчишек с автоматами на груди. Автоматы были старые, ППШ, где уж они их раздобыли — неизвестно. Первый свой ППШ Николай Павлович получил перед злосчастным харьковским наступлением, в сорок втором году. Старшина Хоров Василий тогда, помнится, сказал: «Ну, Малков, ты теперь настоящий казак!» Автоматы эти были на вес золота.
Николай Павлович подошел поближе. У мальчишки, стоявшего слева от огня, было сердитое, напряженное лицо. Отсвет огня играл на гладкой щеке. Иногда огонь изгибался под легким ветром, тогда часовой косил глаза в его сторону, будто недовольный его поведением. Оранжевая звездочка вспыхивала в черном зрачке его почти девичьего, опушенного длинными материнскими ресницами серого глаза.
Что-то странное случилось с Николаем Павловичем. Он вдруг увидел, что стоит этот мальчишка в небе, большой, как Бог, выше облаков. А сам молодой Малков лежит в прокаленной солнцем пыльной ямочке, и пыль тонким клином прилипла к торопливо вытертому от масла стволу автомата. Слева и справа от него, да не близко — ох как не близко! — лежит редкая цепь не успевших как следует окопаться бойцов, а через секунду грянет бой. И над всем этим страшным ожиданием нелепейшей смерти или счастливого продолжения жестокой жизни, над полем, которое вот сейчас превратится в поле боя, над комьями земли, которые еще не вырваны густо летящими к ним танковыми снарядами, над молодыми жизнями, которым пошла предсмертная минута, — над всем этим миром в белых высоких облаках стоит хмурый мальчик с пионерским галстуком на шее, с автоматом на груди. Ангел? Сын? Будущее?
Николай Павлович внезапно шагнул на гранитную ступеньку, взял за плечи мальчишку и поцеловал его в щеку, кольнув твердой, небритой, как старое скошенное поле, щекой. Мальчик был недоволен. Он сердито посмотрел на Николая Павловича, но ничего не сказал. Он стоял на посту и выполнял свой долг. Ему не следовало мешать.
— Молодец, сынок! — сказал Николай Павлович.
Он сказал так, потому что хотел что-то сказать, но то, что он хотел сказать, сказать было невозможно, букв таких в природе для этого не было. Он повернулся и, с удивлением заметив, что начинает плакать, быстро пошел в глубину темной аллеи.
На следующий день, как и было указано в графике соревнований, состоялся полуфинал. Денис знал, что эту игру смотрят люди из спортуправления, бился отчаянно. Длиннорукий тип Войцеховский обыграл его начисто. Денис никак не мог уловить траектории полета шарика, шарик летел как-то странно, будто виляя. Оказалось, ракетка Войцеховского покрыта не резиной, а каким-то неизвестным материалом. Денис подал протест. Но в судейской коллегии ему заявили, что международные правила указывают лишь толщину покрытия, но никак не материал. За границей такими ракетками уже многие играют.
Было очень обидно. «Как я лопухнулся!» — думал Денис. У входа в гостиницу он чуть не столкнулся со своим вчерашним гостем. Тот шел в обнимку с человеком невероятных размеров, одетым во все городское, но с нелепой тюбетейкой на голове. Они громко смеялись. «Ничего, — подумал Денис, — это покрытие для ракетки я достану. Не может быть, чтобы не достал!»
1977
Троллейбус дергался, под полом что-то завывало, как зубосверлильная машина. Начала у меня не было. Да не только начала. Я чувствовал, что вообще не смогу ничего написать о Логинове.
Утром я прилетел из командировки и теперь ехал в редакцию, полный недовольства самим собой, сомнений и тревоги.
За своего заведующего отделом Вилю Климашкина я не беспокоился. Он-то поймет с полуслова. Поймет ли Стариков, наш ответственный секретарь? Несмотря на постоянные битвы с ним из-за правки и сокращения моих очерков, относился к нему я с любовью, мнение его ценил.
Поймет ли он меня? Неожиданно для себя я пожал плечами. Это было так нелепо, что я даже оглянулся — не видел ли кто моего странного движения? Нет, никто не видал. Троллейбус стоял на остановке «Колхозная площадь». Он уже тронулся, и последний пассажир еле успел протиснуться в уже захлопывавшиеся двери. На вошедшем был пиджак, новый, но мятый-перемятый — во всех местах, кои могут мяться. Под пиджаком — оранжевая ковбойка, расстегнутая для свободы и показывавшая крепкую, как бревно, шею. В голенища добрых и хорошо начищенных яловых сапог устремлялись брюки неизвестного в природе цвета, тоже новые и мятые. Голову украшала крепко надетая кепка, теплая и лохматая. Подбородок носил следы большой битвы с бритвой, скорее всего, обладавшей механическим заводом.
Вошедший не сел ни на одно из свободных мест. С задней площадки он неторопливо оглядел весь салон. Должно быть, искал кондуктора. Не обнаружив, успокоился. Решил, наверное, что тут денег не платят, ездят вольно, на то и столица. Чудак человек, улыбнулся я про себя и снова стал думать о Логинове.
О нем трижды писала центральная пресса. Были и фотографии — на фоне подъемных кранов, на митинге в Минске, в президиуме собрания. Одна фотография на обложке еженедельника, давняя. Молодой Логинов стоял рядом с каким-то симпатичным детиной, оба улыбались. Лицо у моего Логинова — хоть на плакат. Кроме очерка о Логинове — основного задания редакции, в этом небольшом белорусском городе я хотел раскопать еще одну историю, показавшуюся мне занятной, и поднять одно военное дело.
Из редакции я заказал номер в гостинице, но, к моему великому удивлению, меня еще и встретили на вокзале. И встретил не кто иной, как сам Логинов. Он сильно постарел по сравнению с фотографией на обложке еженедельника, но все же был хорош: его стальное лицо чеканилось под желтыми станционными огнями. Я должен был писать о нем, и у меня возникло ощущение неловкости, словно эта встреча меня к чему-то обязывает.
Он донес мой чемоданчик до новеньких и, несмотря на слякоть, совершенно чистых «жигулей», сел за руль, и мы поехали.
— Вашу газету, — сказал он по дороге, — очень уважаю. От корки до корки каждое утро. Дуньке своей — той вообще строго наказал, чтоб ни одного номера не пропало.
До гостиницы было очень близко, однако нам удалось проехать на красный свет. Когда я озабоченно закрутил головой, Логинов сказал:
— Спокойно, Сергей Николаевич, в этом городе ГАИ мою машину знает.
