Леонид Андреев - Анфиса

Татаринов. Хотя я с удовольствием выпил за здоровье Анфисы Павловны, которую высоко ценю и уважаю, но я хотел бы предложить более соответствующий случаи тост. Господа!..

Розенталь. Федя, Федор Иванович, что же это такое? Я ещё и рюмки как следует не выпил, а господин Татаринов затягивает уже речь. Конечно, когда красноречие рвётся наружу…

Федор Иванович. Верно. Потерпи немного, Иван Петрович, и собери силы. Ты что это, содовую пьёшь? Знаешь, в этом есть что-то такое отвратительное, что лучше бы ты пил человеческую кровь.

Татаринов. Скажи, пожалуйста, какой… Нерон.

Смех.

Петя (слегка выпивший). Какой великий артист погибает!

Розенталь (с пафосом). Федя, нужно уважать чужие убеждения. Господин Татаринов — вегетарианец. (Нагло хохочет.) Петя. Вегетарианство — лицемерие! За ваше здоровье Нина Павловна!

Татаринов (возмущённо). Федор Иванович, если вы не уважаете законов гостеприимства, то…

Федор Иванович (брезгливо). Оставь! Я же знаю, что ты мученик и постоянно страдаешь расстройством желудка, но убеждений не продаёшь.

Розенталь. Вот ещё! Да я и копейки не дам за такие убеждения. Куда их потом девать, их моль съест.

Федор Иванович. Береги носовой платок, Анфиса. Розенталь, правда, что на твоих платках разные метки?

Анфиса (презрительно). Не обращайте внимания, Андрей Иванович, это — шутка.

Розенталь. И очень глупая. Ваше здоровье!

Аносова. А ты уж третью рюмку пьёшь, старик. Эка разгулялся!

Аносов. И четвёртую выпью. Феденька, слышишь, а мы с тобой поровнялись теперь: у меня три дочки и у тебя три. Скажи, какая…

Розенталь. Игра природы!

Аносов. Ну, игра не игра, на все Божья воля, господин Розенталь. Только вот в чем теперь недоумение: какие дочери будут лучше — твои или мои?

Федор Иванович (с явной насмешкой). Ваши, несомненно, лучше. Одна — красавица. Не смущайся, Саша, ведь это же правда. Другая (смотрит на Анфису Павловну), другая… красавицей я бы её не назвал — ты не обижаешься, Анфиса? — другая… умна, тверда, правдива.

Анфиса. Не довольно ли, Федор Иванович?

Федор Иванович. Нет, ещё не довольно, Анфиса Павловна, Аносова. Довольно, довольно. Ты такое, Феденька, говоришь, что при посторонних даже неловко. Похвалил, ну и будет. А то уж и нам, родителям, некуда глаз девать.

Татаринов. Кстати, господа, раз зашла речь о детях. (Встаёт.) Господа! Сегодня я имел честь в качестве духовного отца держать на своих руках маленькое существо, которое было девочкой…

Розенталь. Я думаю, и осталось.

Татаринов. Господа! Может быть, я действительно был плохой кум и скверно держал младенца, но, ей-Богу, поверьте мне: я чувствовал такой трепет, что мог бы и совсем его уронить. Ей-Богу! Я думал, вот сейчас прижимаю я к моему фраку маленькую девочку, такую маленькую, что даже и тяжести она имеет, — а что будет с нею, когда она вырастет? И так грустно мне стало, ей-Богу! Вот сейчас крестят, приобщают её как бы к некоему великому движению человеческой совести, а вырастет она, и станут её обижать. И кто же? Мы, те самые мужчины, которые её крестили и, стало быть, куда-то душу её звали.

Насмешливые аплодисменты.

Аносова. Верно, батюшка, — обижают.

Аносов. Ну, уж ты-то молчи! Подумаешь, обиженная!

Федор Иванович. А ведь это, Иван Петрович, действительно идея: девочек крестить не надо.

Татаринов. Да я не о том, ты неверно меня понял.

Федор Иванович. Нет, это ты сам не понял, что ты сказал.

Розенталь. Это у него часто бывает.

Федор Иванович. Оставь шутовство, Розенталь! Ты именно это и сказал; это и есть смысл всей твоей великолепной речи: девочек крестить не надо.

Аносова. Скажи, какая немилость. Что ж мы, насекомые, что ли? Да насекомую и ту…

Федор Иванович. Если мы, мужчины, бываем скотами, то мы же бываем и людьми и творим Бога. А у женщин нет Бога, и все женщины, плохие и хорошие, если кому угодно допускать это различие, — я его не знаю, — все женщины вне религии. И крестить женщину — бессмыслица, злая шутка над нею же самой!

Голоса (возмущённо). Неправда! Какой вздор! А мученицы?

Адвокат. За Магометом первая пошла его жена.

Аносова. Ну, за Мухаметом, тоже сказать. Один другого лучше!

Петя. Ренан говорит, что женщины создали Христа.

Федор Иванович. Вздор! В христианстве, как и во всем, они выели, выгрызли его идеалистическое ядро и оставили только скорлупу. Не обманывайтесь, господа. В самом христианстве женщины остались язычницами и останутся ими навсегда.

Адвокат. Язычество тоже религия.

Ниночка. А мученицы, дядя? Ведь это неправда, они умирали за Христа.

Федор Иванович. Но не за христианство. Все это Ложь, Ниночка.

Анфиса (бледнея). Вы распинаете женщину, Федор Иванович.

Федор Иванович. А сами висим по бокам, как разбойники, не так ли? Справедливое распределение ролей! Господа, послушайте, какую трогательную картину изобразила нам Анфиса Павловна…

Голоса. Довольно! Довольно!

Анфиса. Я прошу вас не касаться меня, Федор Иванович. Это плоско!

Голос Анфисы настолько резок, что все смолкают.

Федор Иванович. Что вы изволили сказать, Анфиса Павловна?

Анфиса. Я говорю, чтобы вы не смели касаться меня, Федор Иванович.

Федор Иванович (разваливаясь). А если посмею и коснусь?

Анфиса. То… вот вам. (Бросает рюмку в лицо Костомарову.) Подлец! Подлец! Подлец!

Смятение. Многие выскакивают из-за стола. Только бабушка неподвижна и по виду совершенно безучастна.

Федор Иванович (медленно вставая и салфеткой лицо). Вы с ума сошли.

Аносова. Ай, батюшки, что же это такое!

Аносов (кричит). Да ты что же это в самом деле, а? Ты с ума сошла? Тебе шутки шутят, а ты…

Анфиса (топая ногой). Молчите, папаша!

Александра Павловна. Оставьте, не трогайте её.

Аносов. Нет, не оставлю! Ей шутки шутят. Вон, вон отсюда, неблагодарная! Ей приют дали, приютили её…

Анфиса. Ах, да замолчите же, панаша! Разве вы не знаете… Господи, ведь это же все знают, что я любовница, любовница вот этого. Любовница, и женщина, хуже уличной девки… вот, вот я…

Катя роняет тарелку и с громким плачем убегает.

Александра Павловна (кричит). Это неправда! Она лжёт, мерзавка! Это она хотела, Федор Иванович, Федор Иванович… Смятение растёт. Старик Аносов ничего не понимает, задыхается, голова его дрожит.

Аносов. Чья любовница? Нет, ты прямо скажи! Ах, ты! Федька, заткни ей рот.

Аносова (плачет). Жена она тебе или нет?

Анфиса. Его спросите! Ах, бесчестный же ты человек!

Федор Иванович. Ну да, это правда. Перестаньте папаша! (К Анфисе.) А ты… уходи вон.

Анфиса. Я? Отсюда? Это мне ты говоришь, ты, бесчестный человек? Нет, ты уходи вон. Это мой дом. Я слезами купила его, я горькой мукой его купила. Я кровь тут пролила. Это мой дом! Я плакать здесь останусь. Я на колени стану перед сестрой, перед всеми, кто презирает меня, кто ненавидит. Ах, убейте же вы меня. Я больше не могу. Саша, Саша…

Александра Павловна. Вон отсюда. Проклятая!

Ниночка. Вели ей замолчать, дядя Федя.

Федор Иванович (не глядя, отстраняет Ниночку, смотрит на Анфису). Так вот ты как? Ну, ну! Не мешай, Нина.

Аносов (неразборчиво). Дожил. Дожил… каждую копейку… Федька же ты, Федька!..

Розенталь (суёт Анфисе стакан с водой). Водички, водички, Анфиса Павловна. Это ничего, ну их к черту.

Анфиса. Саша… Саша… Ах, ну что такое я, ну что такое я? (Разводит руками.) Господа, раздавленная змея. Спину ей переломили, она умирает, да. А вот, а вот вы на него посмотрите! Ведь он же эту девчонку, эту девчонку… любовницей…

Федор Иванович (громко). Неправда! Неправда, Анфиса.

Аносов (бестолково хватая за руки дочерей и толкая к двери). Молчи, Федька! Домой, домой. Чтобы ни минуты… в этом проклятом доме… Сашка, иди!..

Александра Павловна (упираясь). Не пойду! Это неправда! Она все выдумывает.