Арчибальд (забившись в свой угол, неожиданно со слезами в голосе). Во всем я виноват! Всегда! Все зло от меня! А я же человек невероятной чувствительности! Я тоже любил, и я надеялся, что мы вдвоем что-нибудь построим. Но жизнь все поломала, что поделаешь? И эта малышка. Думаешь, я ей зла хотел! Я ведь, лаская ее, испытывал к ней бесконечную нежность. (Плачущим голосом.) А-а, где вам понять? Вы никогда ничего не понимаете. Изо всех цветов вы знаете только белый и черный. А все это не так просто. (Патетически.) Есть от чего пустить себе пулю в лоб!
Шеф (спокойно). Вам для этого даже не нужно себя утруждать. Достаточно выйти в сад прогуляться.
Арчибальд (поднимаясь, с ненавистью). Вы бы все, конечно, хотели увидеть мой бездыханный труп, да? Вы бы, конечно, хотели, чтобы я дал себя застрелить и чтобы все было в порядке, так ведь, грязные буржуа? Будь проклят ваш прогнивший мир! И вы еще удивляетесь, что его хотят взорвать! Порядок! Вам во что бы то ни стало подавай порядок! Любой ценой. Хотя бы ценой бомбежек, как во Вьетнаме!
Шеф. Арчибальд, голубчик мой, у меня такое впечатление, что вы все путаете. Впрочем, похоже, это болезнь века. Итак, определим предмет рассуждения. О чем идет речь?
Дюплесси-Морле (визжит). Речь идет о том, собирается ли этот трус сам отвечать за то, что он натворил, или он погубит нас всех? Я все сказал!
Арчибальд (забившись в глубь комнаты). Отвечать! Отвечать мне! Скажете тоже!
Дюплесси-Морле (констатирует). Сейчас, если мои часы идут точно, без двадцати пяти три.
Мелюзина (неожиданно жестко, ледяным тоном). Они, конечно, точны и безупречны. Как и все, что принадлежит вам. Заводы, автомобили, жена, аспирин, часы. Все безукоризненно отлажено.
Дюплесси-Морле. И я горжусь этим.
Мелюзина. И я была безукоризненна по отношению к вам целых пять лет. Быть может, я вас сейчас удивлю, но ведь я вам даже ни разу не изменила.
Дюплесси-Морле. Почему? Не нахожу в этом ничего удивительного.
Мелюзина. Да потому, что вы представить себе не можете, до чего вы мне осточертели.
Дюплесси-Морле (наивно вскрикивает). Как?! Но ведь мы же каждый вечер где-нибудь бываем.
Мелюзина. Вместе.
Дюплесси-Морле. Мы два раза совершили кругосветное путешествие.
Мелюзина. Вместе.
Дюплесси-Морле. Я дал вам все, чего только может пожелать женщина.
Мелюзина. Все. Но это тоже как кругосветное путешествие. Объехал вокруг. И что дальше?
Дюплесси-Морле (раздражаясь). У вас любимое дело. И то, что вы смогли посвятить себя поиску молодых непризнанных гениев, чьи пьесы не выдерживают больше семи представлений, так это потому, что у вас за спиной всегда был я. Ох уж этот театр! Подумать только, что есть такие театралы, которым все равно что смотреть! Вы с вашими гениями обходитесь мне дороже гошистов.
Мелюзина. Вы мне тоже стоите недешево.
Дюплесси-Морле. Это вы о чем? О ваших подарках к моим дням рождения? Но ведь счета Картье или Эрмес[10]всегда присылают ко мне. Не понимаю, как это я мог вам дорого стоить?
Мелюзина. Я не об этом. Что правда, то правда. Денег, кроме ваших, у меня никогда никаких не было. Я не об этом. Я о натуральной повинности.
Дюплесси-Морле. Что значит «о натуральной повинности»?
Мелюзина. А вы подумайте.
Дюплесси-Морле (после тягостной паузы). Тогда зачем же вы вышли за меня замуж? Ведь после нашей двухнедельной связи в Каннах, во время фестиваля, вы уже были достаточно на сей счет… ммм… так сказать, информированы?
Мелюзина (неожиданно просто). Да затем, что моя мать была консьержкой и я боялась упустить подвернувшийся случай.
Дюплесси-Морле (после паузы). Вы могли бы и не говорить мне этого при всех. Это невоспитанно, дорогая Мелюзина.
Мелюзина. Я пять лет притворялась воспитанной. Нет у меня никакого воспитания. (Добавляет.) И вообще, меня зовут Жанна, а не Мелюзина. Мэр вам это сказал во время бракосочетания.
Дюплесси-Морле (неожиданно просто и почти трогательно). А я думаю, что любил вас. Несмотря на мой, как вы выражаетесь, кошель. Его, между прочим, не так-то уж легко приобрести, но бедным это совершенно невозможно объяснить. (Поворачивается к присутствующим, с жалкой улыбкой, проступающей сквозь его постоянную комичность.) Простите за откровенность, друзья мои. Поверьте, я понимаю, что это неприлично.
Шеф (ласково). Грацциано виноват, Дюплесси-Морле.
Дюплесси-Морле. Почему?
Шеф. Вложил перст в язву.
Дюплесси-Морле. Не понимаю?
Шеф. Он тоже, поверьте. Сексуальная свобода – это одно, а жирный, потасканный Арчибальд, оседлавший шелковистый животик его дочери, – это другое. Вот и все. И вот уже никакая диалектика не в состоянии ему помочь. Аргументы не клеятся. Грацциано почувствовал, что его задело за нутро. И вот он взял автомат – поступок, согласен, абсолютно реакционный. Если все мы начнем говорить друг другу правду, то через пять минут нас также продерет до самого нутра. Идем мы «в ногу со временем» или нет, все равно нутро – оно всегда реакционно. Вот уже больше двадцати тысяч лет.
Мелюзина (с пылом школьницы, визжит). Оригинальность современного борца заключается в умении превращать в tabula rasa[11] свои старые, так называемые священные инстинкты. Ты отстал от жизни.
Шеф. Грацциано тоже. Но только по-другому.
Мелюзина. У него просто временное помрачение рассудка. Грацциано – это сама ясность, сам интеллект. Это один из властителей дум нашего поколения. Это наш Маркузе!
Шеф. Видишь, куда это его завело?
Арчибальд (подходит, обеспокоенно). Дети мои, по-моему, у нас тоже помрачение рассудка. Он подумает, что мы тут что-нибудь замышляем. Нужно возобновить переговоры, папочка.
Шеф (встает, философически). Ну, так в чем дело? Возобновим. Может, перестанем демонстрировать грязное белье, хотя, конечно, влипли мы хорошо.
Дюплесси-Морле (с опозданием оскорбившись). Кошель! Мешок! Получается, что вы вышли за меня замуж, потому что на деньги польстились?…
Шеф (у дверей). Грацциано, вы все еще там? (Оборачивается к присутствующим, с юмором.) Уверяю вас, он все еще там. (В дверь.) Нет, ничего новенького, старик, у меня для вас нет. Просто очень уж нудно всем сидеть здесь взаперти. Я и подумал, что мы могли бы еще немного поболтать, чтобы убить время в ожидании лучшего. Вам ведь там тоже скучно? Как вы там? Как поживает ваша жена? Дети?
Арчибальд (возмущенный бестактностью тестя). Папочка!
Шеф (оборачивается, смущенно). Да, это я неудачно. В светской обходительности я никогда не был силен. (В дверь.) Что вы говорите, дорогой друг?… Угу. (Пересказывает находящимся в комнате.) Его жена поживает хорошо. Слава богу, она ничего не знает. Так-так! И остальные дети тоже хорошо поживают. Но младшая ничего не ест и говорит, что не будет есть, если Арчибальд на ней не женится. (У двери.) Друг мой, а может быть, это выход? А?
Арчибальд. Да-да! Все, что он захочет. Я немедленно разведусь здесь и… женюсь там.
Люси (оскорбленно кричит). Арчибальд! Арчибальд (предельно низок). А тебе будет веселей, если ты останешься вдовой?
Шеф (слушает у двери). Нет, он говорит, что это невозможно. Пока продлится канитель с разводом, ребенок родится незаконнорожденным.
Арчибальд. О боже! Он думает, что он в Палермо?
Мелюзина (визжит). Но ведь это смешно. Малышка может отличным образом сделать себе аборт. Ну-ка, дайте я!
Шеф (кричит в дверь). Что?… (Мелюзине.) Он тебя слышал. Когда здесь кричат, там все слышно. (Слушает, потом оборачивается.) Он принципиально против абортов.
Арчибальд (краснеет). Он? Шеф. Он.
Арчибальд (в негодовании). Это какой-то шиворот-навыворотный мир. Кому и чему можно верить?! А его голубая книжка Роземонды Параплюи? «Как научиться самой делать себе аборты»! Он издал ее стодвадцатитысячным тиражом!
Шеф (в дверь). А как же ваша голубенькая книжка Роземонды Параплюи «Как научиться самой делать себе аборты»? Ведь вы ее издали тиражом в сто двадцать тысяч! (Выслушивает ответ, поворачивается к присутствующим.) Он говорит, что он также издавал двухсоттысячными тиражами кулинарные книги, но что он по ним ни разу даже яйца не приказал сварить. (Отворачивается. Упав духом.) Мда. Это тупик. Тут бы впору Киссенджера звать.
Роза. (молча, не замеченная никем, встает, присаживается на корточки у двери, зовет). Грацциано! Это Роза.
Все оборачиваются от неожиданности, слушают.
(У двери.) Слушай, Грацциано, мы ведь свои люди? А? Давай поговорим. Арчибальд, конечно, скотина. Это мы все знаем. Но я с тобой не о нем, а о Цецилии хочу поговорить. Ведь я девушка. Я-то лучше понимаю, что с ней произошло. Мне ведь совсем недавно было столько же, сколько ей. А когда я поступила так, как она, мне было даже меньше, чем ей. Это был мой инструктор по лыжам. Ему было около сорока лет. У него было такое же усталое выражение лица, как у нашего Арчибальда.
