– Печальный, – согласилась Лена, – но все-таки конец. Мы приехали. Спасибо вам!
– Не за что! Желаю удачи с «Намерениями»! – Он уехал, а она медленно пошла к подъезду и скрылась в доме.
Машина остановилась на проспекте. Алексей и Николай, поглощенные спором, вывалились из нее и продолжали на ходу.
– Ты не прав, Коля! Ты совсем не прав. Чтобы добиться любимой женщины, можно вылизывать за ней асфальт, ползать на коленях, если, конечно, она стоит того; летать в другие города...
– И ты получишь нож в спину, – сказал Николай. – Как только она почувствует, что ты любишь, – все, кончено. Она будет знать, что ты здесь и никуда не денешься, и она может делать что угодно.
– Ерунда! Она всегда оценит настоящее. Мимо настоящего трудно пройти. Она даже может влюбиться, если любят ее.
– Может, но не будет. Поверь, ее всегда надо держать в страхе, что ты уйдешь, что любишь не до конца: еще немного и... И это должно быть всегда. Никогда не выкладывай все, что имеешь, в один прием. Придержи про черный день.
Они были почти около дома Лены. Но Алексей, поглощенный спором, не видел, где они идут.
– У тебя философия с гнильцой, поверь, Коля! Показывать до конца все, совершать безумства, мучиться!.. Стой, да мы около Ленки! Коля, погоди, я забегу, а лучше – вместе. Возьмем ее и встретимся наконец все вместе. А? Пошли! – И он первым побежал в подъезд.
– Погоди, Леха! – крикнул Николай и ринулся следом. – Леха! Слушай, мне надо сказать!..
Лифт не работал. Алексей взбежал но ступенькам первым. Слышались шаги Николая и его крик:
– Да пойми ты, чудак... – Он остановился пролетом ниже, тяжело дыша.
Алексей позвонил, и вдруг заработал лифт. Кто-то поднялся на этаж ниже.
Лена открыла. Она была спокойна на этот раз.
– Ленка, ты понимаешь... – начал Алексей. Лифт пошел вниз. – Вот Николай хотел тебе сказать, что... – Он обернулся. Николая не было. – Ушел, чудак! А хотел извиниться! Ты не обращай внимания, Елена, он вот такой парень! Просто эти два дня...
– Ты зайди, Алеша!
Алексей зашел.
– Мне надо тебе сказать... – Лена собралась с духом: – Я давно знаю Николая, и не только знаю. Я с ним...
– Я знаю, Лена, – серьезно сказал Алексей, – знаю все.
– Он тебе рассказал?
– Нет, я понял.
– Давно?
– В первый вечер.
– Почему же ты...
– Я не хотел тебя уступать. Мы были в равных условиях. Как говорят: игра была честной!
– И ты выиграл?
– Это знаешь только ты!
Она вдруг улыбнулась...
– Помнишь, как сбили женщину? Ты тогда с самого начала знал, что ничего страшного, а все равно заставил везти ее в больницу. Ты – хитрый.
– И влюбленный, как гимназист.
– А я не буду переводить «Могилу», – сказала Лена.
– Почему?
– Потому что... потому что она... про английскую аграрную реформу... А я в этом ничего не смыслю.
<1969 или 1970>
Ветер дует в мою бога душу, рвет, и треплет, и подгоняет, чтобы быстрей, быстрей. Мачты стонут, парус натянут до предела, как кожа на ребрах, готовая лопнуть. То колет, то бьет наотмашь. Он дует слишком сильно. Он учел только возможности крепкого корпуса – мол, выдержит – не один шторм его трепал. Но душа чувствительна к ударам – лопнула, и в ней дыра. И теперь сколько ни дуй – все в дыру, и судно на месте. И ветер напрасно тратит силы.
Надо залатать, а ветер и этому мешает, – он нетерпелив, как боксер после того, как послал противника в нокдаун и хочет добить. А ветер хочет, чтобы я плыл быстрее – туда, куда он дует. Но ведь у меня есть руль – и можно, используя силу ветра, плыть другим путем. А тот, который он предлагает... Можно поворачивать влево или вправо, можно даже идти галсами против ветра.
Научился ходить против! Корабль борется с ветром. А я стою, и ветер злится, что не может сдвинуть меня с места. Но страшно, что я сам тоже хочу двигаться. Здесь наши желания совпадают. Хочу... и не могу.
Но уже, я слышал, есть корабли с мотором, – они не подставляют щеки своих парусов под удары ветра. Они возьмут меня на буксир.
<июль 1971>
И, конечно, был шторм. Вечерний, с багровым закатом и тучами, бегущими за горизонт в море. И волны с белыми головами ломали себе кости на скалах и на камнях пляжа. Они грозно ревели, разбегаясь для прыжка, бились в берег и, превратившись в белое кипящее молоко, злобно шипели, возвращаясь в море.
Эта история сложилась в Югославии, в этом сказочном уголке земли, в городке, который называется Дубровник. Был конец сентября – золотое время для всех, любящих одиночество отдыхающих, да и для жителей, потому что волны туристов схлынули в Италию, Германию, Францию и Россию и восстановилось подобие покоя. Даже музыка из ресторана звучала мягко и сентиментально.
Но... повторяю, был шторм, и ветер, и волны, и все что положено. А какая-то женщина плыла совсем близко от берега, взлетая на волнах и снова исчезая. Она пыталась выбраться на пляж, но снова и снова море затягивало ее обратно. Она еще не успела испугаться, потому что силы пока не покинули ее и берег был так близко. На пляже сидел только один человек, голый по пояс. Он рисовал шторм и закат и глядел поверх волн, а потом снова в альбом. Вот он что-то подправил, понаклонял голову вправо, влево и... заметил женщину. Конечно же, он бросил альбом и кисть и бесстрашно прыгнул в пучину. В 2—3 взмаха оказался он рядом с женщиной, взял ее за руки и... одна особенно огромная волна швырнула их вместе на песок – мокрых, тяжело дышащих и, безусловно, красивых.
– Любишь плавать в шторм? – спросил он по-русски и довольно грубо на «ты», потому что ведь все равно не поймет.
В ответ она подняла голову и просто и безгрешно поцеловала его, а потом без улыбки ответила по-русски.
– Вы русская? – спросил художник.
– Нет.
– Впрочем, это неважно – все национальности тонут одинаково. А все-таки откуда Вы?
– Из Франции. А ты? – она перешла на «ты», наверное, из-за плохого знания русского.
– Из России! Разве не заметно?
– Заметно.
– Хорошо еще, что вчера у меня не получился рисунок и сегодня я пришел снова! – сказал он.
– Хорошо, – ответила она.
Они продолжали лежать на камнях, а языки пены пытались схватить их за ноги и утащить в море. Говорили они пустяки, но почти кричали из-за грохота, и могло показаться, что они ругаются.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Катерина. Катя! Как хочешь! А тебя?
– Александр! Очень приятно!
– И мне.
– Может быть, встанем.
– Нет! Так хорошо!
– Ничего хорошего в мокрых штанах. Кстати, нужно идти по городу. Где твои вещи?
– Там, – она указала в море и улыбнулась.
– А? Ты оттуда! – догадался он. – Русалка! Дочь Посейдона!
– Что такое русалка?
– Отложим изучение русского фольклора! Я серьезно.
– И я серьезно. Вещи смылись.
– Смылись! – передразнил он. – Не смылись, а смыло. А как пойдем?!
– Если пойдем вместе, ты дашь мне брюки.
– Что? – удивился он – А я?
– У тебя есть альбом!
– У меня есть альбом! У меня еще есть кисть, – сказал он, – и палитра.
– Пол-литра – это замечательно! – воскликнула она, – потому что мне холодно! Отвернись!
Она встала, отошла в темноту и, когда он отвернулся, стала выжимать волосы и купальник, и потом крикнула:
– Давай брюки!
Он послушно разделся и отдал. Она выжала джинсы, надела их и хихикнула:
– Как раз.
Здесь они впервые взглянули друг на друга и остались довольны. Из ресторана доносилась та же ласковая мелодия, она пробивалась сквозь шум моря, а когда они пошли прочь от воды, звук стихии ушел, а мелодия стала внятнее и громче.
По набережной шла странная пара: белая женщина в мокрых джинсах и купальнике и мужчина в плавках и рубахе, неловко прикрываясь альбомом. Люди, улыбаясь, смотрели на них, а они продолжали знакомиться:
– Откуда ты знаешь русский? – спросил он.
– Я работала в Москве 3 года и была замужем за русским переводчиком.
– А теперь?
– А теперь я не замужем за переводчиком.
– Почему? – задал он глупый вопрос.
– Он плохо переводил, – ответила она.
– А теперь?
– Теперь он переводит лучше.
– Нет! Что ты делаешь теперь?
– Преподаю в колледже русский.
Они подошли к отелю на самом берегу, к отелю, где она жила.
– Я пойду переоденусь, – сказала она. – Хочешь зайти?
– В таком виде? Тебе удобно?
– Конечно, нет, – согласилась она. – Но совсем не лучше выходить с мокрыми брюками. Хотя я тебе брошу с балкона. Ромео надевает брюки под балконом Джульетты. Бедный Шекспир.
– Так и договорились! – сказала она. – Дай мне твою рубаху и жди здесь.
– Караул! Раздевают, – сказал он, снимая рубаху.
