— Погоди, Леха! — крикнул Николай и ринулся следом. — Леха! Слушай, мне надо сказать!..
Лифт не работал. Алексей взбежал но ступенькам первым. Слышались шаги Николая и его крик:
— Да пойми ты, чудак… — Он остановился пролетом ниже, тяжело дыша.
Алексей позвонил, и вдруг заработал лифт. Кто-то поднялся на этаж ниже.
Лена открыла. Она была спокойна на этот раз.
— Ленка, ты понимаешь… — начал Алексей. Лифт пошел вниз. — Вот Николай хотел тебе сказать, что… — Он обернулся. Николая не было. — Ушел, чудак! А хотел извиниться! Ты не обращай внимания, Елена, он вот такой парень! Просто эти два дня…
— Ты зайди, Алеша!
Алексей зашел.
— Мне надо тебе сказать… — Лена собралась с духом: — Я давно знаю Николая, и не только знаю. Я с ним…
— Я знаю, Лена, — серьезно сказал Алексей, — знаю все.
— Он тебе рассказал?
— Нет, я понял.
— Давно?
— В первый вечер.
— Почему же ты…
— Я не хотел тебя уступать. Мы были в равных условиях. Как говорят: игра была честной!
— И ты выиграл?
— Это знаешь только ты!
Она вдруг улыбнулась…
— Помнишь, как сбили женщину? Ты тогда с самого начала знал, что ничего страшного, а все равно заставил везти ее в больницу. Ты — хитрый.
— И влюбленный, как гимназист.
— А я не буду переводить «Могилу», — сказала Лена.
— Почему?
— Потому что… потому что она… про английскую аграрную реформу… А я в этом ничего не смыслю.
<1969 или 1970>
Ветер дует в мою бога душу, рвет, и треплет, и подгоняет, чтобы быстрей, быстрей. Мачты стонут, парус натянут до предела, как кожа на ребрах, готовая лопнуть. То колет, то бьет наотмашь. Он дует слишком сильно. Он учел только возможности крепкого корпуса — мол, выдержит — не один шторм его трепал. Но душа чувствительна к ударам — лопнула, и в ней дыра. И теперь сколько ни дуй — все в дыру, и судно на месте. И ветер напрасно тратит силы.
Надо залатать, а ветер и этому мешает, — он нетерпелив, как боксер после того, как послал противника в нокдаун и хочет добить. А ветер хочет, чтобы я плыл быстрее — туда, куда он дует. Но ведь у меня есть руль — и можно, используя силу ветра, плыть другим путем. А тот, который он предлагает… Можно поворачивать влево или вправо, можно даже идти галсами против ветра.
Научился ходить против! Корабль борется с ветром. А я стою, и ветер злится, что не может сдвинуть меня с места. Но страшно, что я сам тоже хочу двигаться. Здесь наши желания совпадают. Хочу… и не могу.
Но уже, я слышал, есть корабли с мотором, — они не подставляют щеки своих парусов под удары ветра. Они возьмут меня на буксир.
<июль 1971>
И, конечно, был шторм. Вечерний, с багровым закатом и тучами, бегущими за горизонт в море. И волны с белыми головами ломали себе кости на скалах и на камнях пляжа. Они грозно ревели, разбегаясь для прыжка, бились в берег и, превратившись в белое кипящее молоко, злобно шипели, возвращаясь в море.
Эта история сложилась в Югославии, в этом сказочном уголке земли, в городке, который называется Дубровник. Был конец сентября — золотое время для всех, любящих одиночество отдыхающих, да и для жителей, потому что волны туристов схлынули в Италию, Германию, Францию и Россию и восстановилось подобие покоя. Даже музыка из ресторана звучала мягко и сентиментально.
Но… повторяю, был шторм, и ветер, и волны, и все что положено. А какая-то женщина плыла совсем близко от берега, взлетая на волнах и снова исчезая. Она пыталась выбраться на пляж, но снова и снова море затягивало ее обратно. Она еще не успела испугаться, потому что силы пока не покинули ее и берег был так близко. На пляже сидел только один человек, голый по пояс. Он рисовал шторм и закат и глядел поверх волн, а потом снова в альбом. Вот он что-то подправил, понаклонял голову вправо, влево и… заметил женщину. Конечно же, он бросил альбом и кисть и бесстрашно прыгнул в пучину. В 2–3 взмаха оказался он рядом с женщиной, взял ее за руки и… одна особенно огромная волна швырнула их вместе на песок — мокрых, тяжело дышащих и, безусловно, красивых.
— Любишь плавать в шторм? — спросил он по-русски и довольно грубо на «ты», потому что ведь все равно не поймет.
В ответ она подняла голову и просто и безгрешно поцеловала его, а потом без улыбки ответила по-русски.
— Вы русская? — спросил художник.
— Нет.
— Впрочем, это неважно — все национальности тонут одинаково. А все-таки откуда Вы?
— Из Франции. А ты? — она перешла на «ты», наверное, из-за плохого знания русского.
— Из России! Разве не заметно?
— Заметно.
— Хорошо еще, что вчера у меня не получился рисунок и сегодня я пришел снова! — сказал он.
— Хорошо, — ответила она.
Они продолжали лежать на камнях, а языки пены пытались схватить их за ноги и утащить в море. Говорили они пустяки, но почти кричали из-за грохота, и могло показаться, что они ругаются.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Катерина. Катя! Как хочешь! А тебя?
— Александр! Очень приятно!
— И мне.
— Может быть, встанем.
— Нет! Так хорошо!
— Ничего хорошего в мокрых штанах. Кстати, нужно идти по городу. Где твои вещи?
— Там, — она указала в море и улыбнулась.
— А? Ты оттуда! — догадался он. — Русалка! Дочь Посейдона!
— Что такое русалка?
— Отложим изучение русского фольклора! Я серьезно.
— И я серьезно. Вещи смылись.
— Смылись! — передразнил он. — Не смылись, а смыло. А как пойдем?!
— Если пойдем вместе, ты дашь мне брюки.
— Что? — удивился он — А я?
— У тебя есть альбом!
— У меня есть альбом! У меня еще есть кисть, — сказал он, — и палитра.
— Пол-литра — это замечательно! — воскликнула она, — потому что мне холодно! Отвернись!
Она встала, отошла в темноту и, когда он отвернулся, стала выжимать волосы и купальник, и потом крикнула:
— Давай брюки!
Он послушно разделся и отдал. Она выжала джинсы, надела их и хихикнула:
— Как раз.
Здесь они впервые взглянули друг на друга и остались довольны. Из ресторана доносилась та же ласковая мелодия, она пробивалась сквозь шум моря, а когда они пошли прочь от воды, звук стихии ушел, а мелодия стала внятнее и громче.
По набережной шла странная пара: белая женщина в мокрых джинсах и купальнике и мужчина в плавках и рубахе, неловко прикрываясь альбомом. Люди, улыбаясь, смотрели на них, а они продолжали знакомиться:
— Откуда ты знаешь русский? — спросил он.
— Я работала в Москве 3 года и была замужем за русским переводчиком.
— А теперь?
— А теперь я не замужем за переводчиком.
— Почему? — задал он глупый вопрос.
— Он плохо переводил, — ответила она.
— А теперь?
— Теперь он переводит лучше.
— Нет! Что ты делаешь теперь?
— Преподаю в колледже русский.
Они подошли к отелю на самом берегу, к отелю, где она жила.
— Я пойду переоденусь, — сказала она. — Хочешь зайти?
— В таком виде? Тебе удобно?
— Конечно, нет, — согласилась она. — Но совсем не лучше выходить с мокрыми брюками. Хотя я тебе брошу с балкона. Ромео надевает брюки под балконом Джульетты. Бедный Шекспир.
— Так и договорились! — сказала она. — Дай мне твою рубаху и жди здесь.
— Караул! Раздевают, — сказал он, снимая рубаху.
— Что такое «караул»? — спросила она.
— Караул — это караул.
— А? — понятно! Я сейчас.
И она вошла в холл и независимо спросила у портье ключ. В окне второго этажа вспыхнул свет, а через паузу вниз полетели брюки и рубаха. Ромео оделся, и к нему спустилась Джульетта в красивом платье и причесанная.
— Ты уже одет? — спросила она.
— О да! Только не так красиво.
— Давай я тебя причешу.
Она расчесала ему волосы и снова его поцеловала.
— Все!
— Нет не все! Пойдем продолжать переодевание. Ко мне — это рядом.
Пока он был под душем и одевался, она смотрела его картины, и они, конечно, нравились.
— Ты поешь? — спросила она, когда он был готов, кивнув на гитару!
— Попеваю.
— А какая разница?
— Ну, я говорю нараспев стихи и перебираю струны. Получается печально и интимно. Вот так! — Он перебрал струны.
— Спой!
— Я не пою.
— Ну говори под гитару.
— Как-нибудь потом. Пойдем что-нибудь съедим и выпьем!
Они спустились в ресторан. Официанты узнавали его и благосклонно оглядывали его спутницу. И из уважения приветствовали его по-русски. Только вместо «здравствуй» говорили «спасибо!».
— Они тебя любят! — сказала она, когда они устроились за маленьким столиком на террасе — прямо над морем.
