Маркиза. О небо! Я слышала, как шептали такие же речи мерзкие старухи, дрожащие от холода на Новом рынке! Если вы не священник, то мужчина ли вы? Уверены ли вы, что небо пусто, когда заставляете краснеть даже пурпур вашей мантии?
Кардинал. Нет ничего более добродетельного, чем слух развратной женщины. Можете притворяться, что не понимаете меня, но помните, что мой брат — ваш муж.
Маркиза. Какой для вас смысл так меня мучить — вот чего я не могу понять. Вы ужасны. Чего вам надо от меня?
Кардинал. Есть тайны, которые женщина не должна знать, но которые дадут благоприятные плоды, если она будет знать, из чего они слагаются.
Маркиза. Каковы те мрачные замыслы, таинственную нить которых вы хотите дать мне в руки? Если ваши желания так же ужасны, как ваши угрозы, говорите; хоть покажите мне тот волосок, на котором повис меч над моей головой.
Кардинал. Я могу говорить только недомолвками — по той причине, что не уверен в вас. С вас довольно, если вы узнаете, что, будь вы не такая женщина, — вы были бы сейчас королевой. Раз вы называете меня тенью кесаря, вы могли бы заметить, что эта тень достаточно велика, чтобы омрачить солнце Флоренции. Знаете ли вы, каков путь той удачи, корни которой скрыты в алькове? Алессандро — сын папы, знайте это, и когда этот папа был в Болонье… Но я слишком увлекся.
Маркиза. Берегитесь, не пускайтесь в свою очередь в исповедь. Если вы брат моего мужа, я — любовница Алессандро.
Кардинал. Вы были ею, маркиза, как многие другие.
Маркиза. Да, я была ею; да, благодарение богу, была.
Кардинал. Я был уверен, что вы начнете с ваших грез; все же когда-нибудь вы дойдете и до моих. Выслушайте меня, ваша ссора очень некстати; но, право же, вы все принимаете к сердцу. Помиритесь с Алессандро, а так как я вас оскорбил сейчас своими советами, то нечего их повторять. Позвольте руководить вами; через год или через два вы будете меня благодарить. Я много трудился, чтобы стать тем, чем я стал, и я знаю, чего можно достичь. Если бы я был уверен в вас, я сказал бы вам такие вещи, которых никогда не узнает сам бог.
Маркиза. Ни на что не надейтесь и будьте уверены в моем презрении. (Хочет уйти.)
Кардинал. Одну минуту! Погодите! Слышите конский топот? Ведь мой брат должен приехать сегодня или завтра? Приходилось ли вам слышать, чтобы я изменял моему слову? Ступайте во дворец сегодня вечером, иначе вы погибли.
Маркиза. Что вы честолюбивы, что все средства хороши для вас — это я понимаю; но выражайтесь яснее. Вот что, Маласпина, может быть, я и не вовсе потеряна для разврата. Если вы в силах меня убедить, сделайте это, говорите откровенно. Какая у вас цель?
Кардинал. Вы не теряете надежды, что вас удастся уговорить, не так ли? Не считаете ли вы меня ребенком и не думаете ли, что стоит лишь помазать мне губы медом, чтобы заставить меня их разжать? Сперва начните действовать, тогда я заговорю. В день, когда вы, женщина, добьетесь достаточной власти, правда, не над умом Алессандро, герцога Флорентийского, а над сердцем Алессандро, вашего любовника, вы узнаете от меня остальное и будете знать, чего я жду.
Маркиза. Итак, когда я прочитаю Аретино, чтобы приобрести некоторую опытность, я должна буду, чтобы стать еще опытней, читать в тайной книге ваших мыслей. Хотите, я скажу вам то, что вы не смеете мне сказать? Вы служите папе до тех пор, пока император не найдет, что вы еще лучший слуга, чем папа. Вы надеетесь, что настанет день, когда кесарь в самом деле и в полной мере будет обязан вам рабством Италии, и в этот день — о, в этот день, не так ли? — тот, кто царит над половиной мира, сможет вам даровать в награду жалкое наследие небес. Чтобы властвовать над Флоренцией, властвуя над герцогом, сейчас вы были бы готовы стать женщиной, если бы могли. Когда бедная Риччарда Чибо подвигнет Алессандро совершить два-три государственных переворота, конечно, станут говорить, что Риччарда Чибо руководит герцогом, но что ею самой руководит брат ее мужа; и, как вы говорите, кто знает, куда увлекут ваш челн слезы народов, превратившиеся в океан? Конечно, мое воображение не заходит так далеко, как ваше; но думаю, это почти так.
Кардинал. Ступайте к герцогу сегодня вечером, иначе вы погибли.
Маркиза. Погибла? Каким образом?
Кардинал. Твой муж все узнает.
Маркиза. Сделайте же это! Я убью себя.
Кардинал. Женская угроза! Слушайте, не хитрите со мной. Как бы вы ни поняли меня, ступайте вечером к герцогу.
Маркиза. Нет.
Кардинал. Вот ваш муж въезжает во двор. Клянусь всем, что свято в мире, я все расскажу, если вы еще раз скажете "нет".
Маркиза. Нет, нет, нет!
Входит маркиз.
Лоренцо, пока вы были в Массе, я отдалась Алессандро, я отдалась ему, зная, кто он, и зная, какую презренную роль я играю. Но вот священник, который хочет принудить меня играть роль еще более отвратительную; он предлагает мне мерзость — чтобы за мной утвердилось звание герцогской любовницы и чтобы звание это обратилось в его пользу. (Бросается на колени.)
Маркиз. Вы с ума сошли? Что она хочет сказать, Маласпина? Ну что же, вы как будто окаменели? Комедия это, что ли, кардинал? Ну что же, что я должен думать об этом?
Кардинал. О тело Христово! (Уходит.)
Маркиз. Она без чувств. Эй, уксусу!
Комната Лоренцо. Лоренцо, двое слуг.
Лоренцо. Когда вы поставите эти цветы на стол, а эти — в ногах постели, вы разведете хороший огонь, но чтобы он горел без пламени и чтобы угли грели, а не бросали света. Вы дадите мне ключ и пойдете спать.
Входит Катарина.
Катарина. Наша мать больна; ты не зайдешь к ней, Лоренцо?
Лоренцо. Мать больна?
Катарина. Увы! не могу скрыть от тебя правду. Я получила вчера от герцога записку, в которой он мне пишет, что ты должен был говорить со мной о нем; Марии это было очень тяжело.
Лоренцо. Однако я ничего не говорил тебе об этом. Разве ты не могла ей сказать, что я тут ни при чем?
Катарина. Я сказала это. Почему твоя комната так разукрашена сегодня, почему в ней так чисто? Я не думала, что порядок — твоя страсть.
Лоренцо. Так герцог писал тебе? Странно, что я об этом не знал. А что, скажи мне, ты думаешь о его письме?
Катарина. Что я думаю о нем?
Лоренцо. Да, о признании Алессандро. Что думает о нем это маленькое невинное сердечко?
Катарина. Что же мне думать о нем?
Лоренцо. Ты не была польщена? Любовь, которой позавидовало бы столько женщин! Такой прекрасный титул — быть любовницей… Ступай, Катарина, скажи матери, что я приду сейчас. Уходи отсюда. Оставь меня!
Катарина уходит.
Клянусь небом, как я безволен! Неужели порок, словно плащ Деяниры, так тесно сросся со всем моим существом, что я уже не владею своими словами и что воздух, вырываясь из моих губ, против моей воли сеет разврат? Я готов был совратить Катарину; думаю, я совратил бы и свою мать, если бы мой ум поставил себе такую цель; кто может сказать, какой лук, какую тетиву боги натянули в моей голове и какая сила дана стрелам, вылетающим из него. Если все люди — частицы одного необъятного огня, то, конечно, неведомое существо, из рук которого я вышел, вместо искры заронило головню в это слабое, немощное тело. Я могу рассуждать и выбирать, но не возвращаюсь назад, когда выбрал! О боже! Молодые щеголи не хвастаются ли своей порочностью, а дети, только что вышедшие из школы, не спешат ли как можно скорее развратиться? Какая трясина — человеческий род, бросающийся в таверны с устами, жаждущими разврата, если я, который лишь хотел надеть маску, напоминающую их лица, и стал посещать притоны разврата с непоколебимым решением — остаться чистым под моей загрязненной одеждой, теперь не могу ни обрести себя, ни отмыть своих рук, даже кровью! Бедная Катарина! Ведь и ты погибла бы так же, как Луиза Строцци, или же, как столько других, дала бы увлечь себя в вечную бездну, если бы меня не было тут. О Алессандро! Благочестия нет во мне, но, право же, я хотел бы, чтобы ты помолился прежде чем войдешь в эту комнату. Разве не добродетельна, не безупречна Катарина? А между тем много ли потребовалось бы слов, чтобы она, невинная голубка, стала добычей этого рыжеволосого гладиатора? Когда подумаю, что я готов был заговорить! Сколько дочерей, проклятых отцами, бродит на перекрестках или смотрит на свои бритые головы в разбитое зеркало, оказавшееся в тюрьме, а были они не хуже Катарины и послушались сводни менее искусной, чем я. Ну что ж! Я совершил много преступлений, и если когда-нибудь жизнь моя будет брошена на весы какого бы то ни было судьи, то на одной чаше воздвигнется гора рыданий, но на другой, быть может, будет чистая капля молока, упавшaя из груди Катарины, вскормившей честных детей. (Уходит.)
