Снова освещены крепостные стены.
Гeрлах (входя). Совет решил послать парламентеров к Гёцу.
Гейнц. Вот как... (Пауза.) Трусы!
Гeрлах. У нас одна надежда — Гёц выставит неприемлемые условия. Если он таков, как говорят, то не захочет даже, чтоб мы сдались ему на милость.
Банкир. Может, он хоть имущество пощадит?
Архиепископ. Боюсь, он не пощадит и людей.
Шмидт (Герлаху). Но почему же? Отчего?
Архиепископ. Он рожден в блуде, он никогда не знал отца. Ему одна отрада — чинить зла.
Гeрлaх. Свиное рыло! Ублюдок! Он любит зло! Раз он хочет разграбить Вормс, горожане должны сражаться до последнего.
Шмидт. Если он и решит стереть город с лица земли, то не станет об этом оповещать заранее. Просто потребует, чтобы его впустили, и пообещает ничего не тронуть.
Банкир (возмущенно). Вормс должен мне тридцать тысяч дукатов, нужно остановить все это тотчас же! Отправьте ваши войска против Гёца.
Архиепископ (подавленно). Боюсь, как бы он их не разбил.
Зал архиепископа погружается во мрак.
Гeйнц (Насти). Значит, мы и впрямь разбиты?
Насти. Господь на нашей стороне, братья. Нас не могут разбить. Этой ночью я выйду за стены города и проберусь через вражеский лагерь до Вальдорфа, за неделю я там соберу десять тысяч вооруженных крестьян.
Шмидт. Как мы продержимся неделю? Они сегодня вечером могут открыть ворота врагу.
Насти. Наше дело не допустить этого.
Гeйнц. Ты хочешь захватить власть?
Насти. Нет, еще не время.
Гeйнц. Что же делать?
Насти. Нужно толкнуть богачей на такой шаг, чтобы они стали бояться за собственные головы.
Все. Как ты этого добьешься?
Насти. Только кровью.
Освещается площадка под крепостной стеной. У лестницы, ведущей к дозорным постам, сидит, уставившись в одну точку, женщина, ей 35 лет, она в лохмотьях. Мимо проходит священник, читая на ходу молитвенник.
Кто этот священник? Почему он не заточен, как все остальные?
Гeйнц. Ты его не узнаешь?
Насти. Ах, это Генрих! Как он изменился!.. Все равно его должны были посадить под замок.
Гeйнц. Бедняки любят его, он живет, как они. Мы побоялись вызвать их недовольство.
Насти. Он опаснее всех.
Женщина (заметив священника). Эй, поп!
Священник убегает, она кричит.
Куда ты бежишь?
Генрих. У меня больше ничего нет. Ничего! Ничего! Ничего! Я отдал все.
Женщина. Это не причина убегать, когда тебя зовут.
Генрих (устало возвращаясь к ней). Ты голодна?
Женщина. Нет.
Генрих. Чего же ты хочешь?
Женщина. Хочу, чтоб ты мне объяснил...
Генрих (быстро). Ничего я не могу объяснить.
Женщина. Ты даже не знаешь, о чем я говорю.
Генрих. Ну что? Только живо! Что тебе нужно объяснить?
Женщина. Почему умер ребенок?
Генрих. Какой ребенок?
Женщина (с усмешкой). Мой. Да. Ведь ты сам его вчера похоронил. Ему было три года, а умер он с голоду.
Генрих. Я устал, сестра, я никого не узнаю. Все вы на одно лицо, и глаза одни и те же.
Женщина. Почему он умер?
Генрих. Не знаю.
Женщина. Но ты же священник.
Генрих. Да, я священник.
Женщина. Так кто же еще объяснит, если не ты? (Пауза.) А хорошо ли будет, если я наложу на себя руки?
Генрих (с силой). Дурно. Очень дурно!
Женщина. Так я и знала. Но мне так хочется умереть. Вот почему нужно, чтобы ты все объяснил. (Пауза.)
Генрих (проводит рукой по лбу, делает над собой усилие). Ничто не совершается без дозволения божьего. Господь есть добро: все, что ни свершается, — к лучшему.
Женщина. Не понимаю.
Генрих. Бог знает больше тебя. То, что для тебя зло, в его глазах — добро, он взвешивает все последствия.
Женщина. Ты-то сам все можешь понять?
Генрих. Нет! Нет! Я не понимаю! Я ничего не донимаю! Не могу, не хочу ничего понимать! Нужно верить! Верить! Верить!
Женщина (усмехнувшись). Говоришь — нужно верить, а сам-то, видно, и собственным словам не веришь.
Генрих. Сестра, вот уже три месяца, как я повторяю все те же слова; не знаю, по убеждению или по привычке. В одном не заблуждайся — верую, всеми силами верую, всем сердцем! Господи, будь свидетелем, ни на миг сомнение не коснулось моей души. (Пауза.) Женщина, твое дитя на небесах, ты его встретишь там. (Преклоняет колена.)
Женщина. Да, конечно. Но это — совсем другое дело. И устала я так, что уже сил не хватит радоваться. Даже там, на небесах...
Генрих. Сестра моя, прости!
Жeнщина. За что тебя прощать? Ты мне ничего не сделал.
Генрих. Прости меня. Прости меня и заодно со мной всех священников, богатых и бедных.
Женщина (удивленно). Прощаю тебя от души. Ты рад?
Генрих. Да. Теперь, сестра моя, помолимся. Будем молить господа, чтобы он вернул нам надежду.
На последней реплике Насти медленно спускается по ступенькам лестницы, ведущей к крепостной стене.
Женщина (видит Насти и радостно восклицает). Насти! Насти!
Насти. Что тебе нужно от меня?
Женщина. Булочник! Мой ребенок мертв. Ты знаешь все... Ты должен знать, почему он умер.
Насти. Да, я знаю.
Генрих. Насти, умоляю тебя, молчи. Горе тем, кто повинен в раздоре.
Насти. Твой ребенок умер оттого, что богачи нашего города восстали против епископа, своего богатейшего повелителя. Воюют друг с другом богачи, а подыхают бедняки.
Женщина. И господь позволил им вести эту войну?
Насти. Нет, господь им запретил.
Женщина. А вот он говорит — ничто не свершается без дозволения господа.
Насти. Ничто, кроме зла, порожденного людской злобой.
Генрих. Ты лжешь, булочник! Мешаешь истину с ложью, вводишь души в заблуждение.
Насти. А ты смеешь утверждать, будто господу угодны эти жертвы, нужны напрасные страдания? Он тут ни при чем, слышишь?
Генрих молчит.
Женщина. Значит, мой ребенок умер не по божьей воле?
Насти. Разве он позволил бы ему родиться, если бы желал его смерти!
Женщина (с облегчением). Вот это мне по душе. (Священнику.) Видишь, я все понимаю, когда со мной так говорят. Значит, господь в печали, когда видит мои муки?
Насти. Его печали нет предела.
Женщина. И он ничем не может мне помочь?
Насти. Конечно может. Он вернет тебе ребенка.
Женщина (разочарованно). Да, знаю. Там, на небесах.
Насти. Нет, здесь, на земле.
Женщина (удивленно). На земле?
Насти. Только прежде нужно пройти сквозь игольное ушко, претерпеть семь лет горестей, лишь потом наступит царство божие на земле, и вернутся к нам мертвые наши, и все полюбят всех, и больше никто не будет голодать.
Женщина. К чему ждать семь лет?
Насти. Нужно семь лет драться, чтобы избавиться от злых людей.
Женщина. Крепко придется потрудиться.
Насти. Вот почему господу нужна твоя помощь.
Женщина. Неужто всемогущий нуждается в моей помощи?
Насти. Да, сестра моя. Еще семь лет продлится царствие лукавого на земле. Но если каждый из нас будет смело драться, мы все спасемся, и господь спасется вместе с нами. Веришь ли ты мне?
Женщина (встает). Да, Насти, я тебе верю!
Насти. Женщина, твой сын не вознесен на небо, он во чреве твоем, и будешь ты его носить семь лет, и настанет час — он зашагает рядом с тобой, вложит свою руку в твою, ты породишь его во второй раз.
Женщина. Я верю тебе, Насти. Я тебе верю! (Уходит.)
Генрих. Ты губишь ее душу.
Насти. Почему ты меня не прервал, раз ты в этом уверен?
Генрих. Потому что она стала счастливей...
Насти пожимает плечами и уходит.
Господи! Я не посмел остановить его речи. Я согрешил, господи. Но верую, господи, верую в твое всемогущество, в матерь нашу святую церковь, святую плоть Иисусову. Верю, что все решится по воле твоей, даже смерть ребенка. Верю, что все на свете — добро. Верю, потому что это нелепо! Нелепо! Нелепо!
Вся сцена освещается. Горожане со своими женами толпятся вокруг епископского замка и ждут.
Голоса в толпе. Какие новости?..
— Никаких.
— Что здесь происходит?
— Ждут...
— Чего ждут?
— Ничего...
— Вы видели?..
— Справа.
— Да.
— Грязные рожи.
— Дерьмо в воде не тонет.
— Даже на улице опасно показаться.
— Пора кончать войну. Быстрее кончать, не то быть беде.
— Повидать бы епископа. Повидать бы его.
— Он не покажется. Он слишком разгневан...
— Кто?.. Кто?..
— Епископ...
— С тех пор, как его заточили, он иногда показывается в окне, приподнимает занавеску, глядит.
