Клэр. Прямо сейчас?
Феличе. Да, прямо сейчас!
Клэр. Феличе, выгляни-ка в окно! Там подсолнух высотой с дом!
Ф е л и ч е (быстро подходя к окну и глядя в него). О да, вижу. И такой яркий, просто кричащий!
Клэр. Посмотри-ка еще раз. Это зрелище!
(Быстро достает из-под подушки пистолет и, твердо держа оружие на расстоянии вытянутой руки, целится в Фелине. Пауза.)
Ф е л и ч е (хрипло). Да стреляй же, стреляй, пока еще можешь!
Клэр (плача). Не могу! (Судорожно, словно пистолет обжег ей руку, бросает его и отворачивается. Услышав стук падающего пистолета, Феличе поворачивается, его движения так же судорожны, как и ее. Теперь в темноте их почти не видно, однако свет все еще падает на лица.) А ты?
(Он делает несколько шагов к пистолету, затем поднимает его и медленно, с большим напряжением целится в Клэр, изо всех сил пытаясь спустить курок, — но не может. Тогда он опускает руку и бросает пистолет на пол. Пауза. Феличе поднимает глаза и видит, как освещенное лицо сестры погружается в темноту — и его тоже. В их взглядах — нежное признание поражения. Они тянутся друг к другу, и свет на секунду освещает их руки. Медленное объятие — затем наступает полная темнота.)
ЗАНАВЕС
КАМИНО РЕАЛЬ[14]
(Пьеса в шестнадцати блоках)
«Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины».
Данте Алигьери. Божественная Комедия. Ад. Песнь перваяЗанавес поднимается, и на полутемной сцене слышится громкое пение ветра, которому аккомпанируют отдаленные равномерные звуки, похожие на шум прибоя или далекий грохот канонады. На заднике, над древней стеной под полукругом гор, мерцает белый свет, словно рассвет, — это белая птица, пойманная в сеть и пытающаяся вырваться на свободу.
Этот мерцающий свет и освещает площадь. Город — морской порт где-нибудь в тропиках. Своей беспорядочностью и в то же время гармоничностью он напоминает такие на много миль разбросанные порты, как Танжер, Гавана, Веракрус, Касабланка, Шанхай и Новый Орлеан.
На левой стороне сцены — роскошная часть улицы с фасадом отеля «Сьете Марес»[15], на террасе которого стоят белые стеклянные столики на железных ножках и стулья. Внизу — огромная витрина, в которой выставлена пара элегантных манекенов: один сидит, другой стоит позади, и оба смотрят на площадь с притворными улыбками. Наверху балкончик, а позади него — большое окно, за которым стена, покрытая куском шелка; на нем нарисована птица Феникс. С помощью неяркого освещения она должна то появляться, то исчезать; возрождающийся Феникс — также часть смыслового значения пьесы.
Напротив отеля — квартал бедноты. Здесь яркий фургон цыганки, лавочка ростовщика, в витрине которой видны закладные, и приют, или ночлежка, «Только для плутокрадов» с одним, «рабочим» окном в нижнем этаже над входом; в нем время от времени появляется Забулдыга, горланящий какую-нибудь пристойную или непристойную песню.
В глубине сцены — длинный ряд ступеней, ведущих от древней стены к арке и вверх, к «Терра Инкогнито» — так называется в пьесе пространство между обнесенным стенами городом и далеким полукругом покрытых снегом горных вершин. Справа и слева, над улицами, ведущими в тупик, еще две арки.
Сразу же после поднятия занавеса центральный проход зрительного зала освещает полоса голубого света, и в этом свете из глубины театра появляется Дон Кихот Ламанчский, одетый как старая тыловая крыса. Усталой походкой он идет по проходу и кричит «Ноlа!»[16] скрипучим голосом старика, который, однако, все еще полон энергии. Ему вторит другой голос, усталый и раздраженный, голос его оруженосца Санчо Пансы, который со средневековым щитом и солдатской фляжкой или термосом плетется следом за ним. Персонажи обмениваются репликами.
Дон Кихот (стараясь перекричать ветер голосом таким же угасающим, как и сам герой). Голубой свет — это символ расставания.
Санчо Панса (устало, позади него). Да, расставаться грустно.
Дон Кихот. Но голубой цвет — это и символ благородства.
Санчо Панса. Да, кровь-то у благородных голубая.
Дон Кихот. Так что голубой цвет — это символ и расставания, и благородства, а потому старый рыцарь всегда должен носить с собой кусочек голубой ленты… (Шатаясь от усталости, толкает в плечо одного из сидящих в проходе и бормочет извинения.)
Санчо Панса. Да, кусочек голубой ленты.
Дон Кихот. Кусочек выцветшей голубой ленты, он спрятан где-нибудь в остатках его кольчуги или висит на кончике его копья, его непобедимого копья! Для того, чтобы напоминать ему о тех, с кем он уже расстался, и о тех, с кем расставание еще предстоит…
(Санчо бормочет испанское ругательство, означающее экскременты, — и несколько кусков ржавчины падают в проходе на пол. Дон Кихот теперь уже на нижней ступеньке, ведущей на авансцену. Он стоит там, словно во сне. Санчо, бряцая оружием, останавливается позади него.
Мистер Гутмэн, толстый господин в полотняном костюме и шлеме, напоминающем голову питекантропа, с тупым видом выходит на балкон «Сьете Марес». На руке у него сидит и громко кричит белый какаду.)
Гутмэн. Тихо, Аврора.
Дон Кихот. А также напоминать старому рыцарю о той зеленой стране, где он жил, стране, которая была молодостью его души, до того как такие звучные слова, как истина…
Санчо Панса (тяжело дыша). Истина.
Дон Кихот. Доблесть!
Санчо Панса. Доблесть.
Дон Кихот (поднимая копье). Долг!
Санчо Панса. Долг.
Дон Кихот…потеряли смысл. Теперь их бормочут за ужином старые монахи, склонившись над куском холодной баранины!
(Гутмэн делает знак охранникам, которые с красными фонарями с двух сторон идут к просцениуму, где устанавливают черно-белые полосатые закрытые ворота, словно просцениум — это граница. Один из них, держа руку на кобуре, идет по направлению к паре на ступеньках.)
Охранник. Vien aqui![17] (Санчо отпрыгивает назад, а Дон Кихот гордо подступает к воротам. Охранник фонарем освещает его длинное и чрезмерно серьезное красное лицо, «обыскивает» — ищет случайно припрятанное оружие, осматривает старый ржавый нож и с презрением отбрасывает его в сторону.) Sus papeles! Sus documentos![18]
(Дон Кихот достает из-под подкладки итяпы клочки старой бумаги и мнет их в руках.)
Г у т м э н (нетерпеливо). Кто это?
Охранник. Какая-то старая тыловая крыса по имени Дон Кихот.
Г у т м э н. О, наконец-то! Впустите его.
(Охранник открывает ворота и отходит на террасу покурить. Санчо все еще в стороне. Разговор ведется на авансцене или ступеньках, ведущих в проход.)
Дон Кихот. Вперед!
Санчо Пане а. He-а! Знаю я это место. (Достает смятый пергамент.) Вот оно на карте. Слушайте, что тут написано: «Иди до тех пор, пока не придешь на площадь окруженного стенами города; здесь-то и кончается Правый путь и начинается Камино Реаль. Остановись, — сказано тут, — и поверни назад, путник, ибо источник человечности в этом месте давным-давно уже пересох и…
Дон Кихот (вырывает у него карту и читает дальше).…здесь нет даже птиц, только дикие, но и они приручены и посажены в… (подносит пергамент к самому носу) клетку!»
Санчо Панса (настойчиво). Давайте-ка назад в Ламанчу!
Дон Кихот. Вперед!
Санчо Панса. Пришло время отступить!
Дон Кихот. Время отступить не придет никогда!
Санчо Панса. Я возвращаюсь в Ламанчу! (Бросает рыцарские доспехи в оркестровую яму.)
Дон Кихот. Без меня!
Санчо Панса (торопясь к выходу). С вами или без вас, мой старый неутомимый и утомительный хозяин!
Дон Кихот (умоляюще). Саааааан-чооооооооо!
СанчоПанса {почти у выхода). Я возвращаюсь в Ламааааааааан-чууууууу!
(Санчо Панса исчезает, и голубой луч юпитера гаснет. Охранник вынимает изо рта сигарету и прогуливается по площади. Ветер воет. Гутмэн негромко смеется, а старый рыцарь с несчастным видом выходит на площадь.)
Дон Кихот (осматривая площадь). Один… (К его удивлению, это слово негромко повторяется почти невидимыми людьми, находящимися под лестницей и около городской стены. Дон Кихот опирается на копье и с кривой усмешкой осматривается.) Но если все они, как мне кажется, тоже одиноки, тогда мое собственное одиночество — это непростительный эгоизм. (Вытряхивает пыльное одеяло. Чьи-то руки тянутся к нему, а голоса шепчут: «Спать, спать, спать». Расправляя одеяло.) Да, посплю-ка я немножко. И у этой стены увижу сон… (Мандолина или гитара играет «Соловья Франции».) И в этом сне будет маскарадное шествие, вдруг оживут старые ценности, а может быть, откроются новые. И когда я сброшу с себя путы сна и этого тревожащего душу шествия теней, тогда я выберу себе кого-нибудь из них вместо Санчо… (Сморкается в руку и вытирает ее о край рубашки.) Правда, новых друзей знаешь, конечно, не так хорошо, как старых, но все равно ведь они старые, только внешне чуть-чуть изменились к лучшему или к худшему… О, оставаться в полном одиночестве было бы слишком сильным эгоизмом… (Спотыкаясь, идет вниз по лестнице в оркестровую яму, где под навесами лотков прячется уличный народ. Белый какаду пронзительно кричит.)
