Канорис (пожимая плечами). Да?
Сорбье. Почему ты пожимаешь плечами? Он имеет право оправдать свою смерть. Это все, что ему осталось.
Канорис. Безусловно. Пусть оправдывает, если может.
Анри. Благодарю за разрешение. (Пауза.) Ты бы поступил правильно, если бы занялся оправданием собственной смерти, у нас осталось не много времени.
Канорис. Моей смерти? Зачем? Кому это нужно? Это дело абсолютно личное.
Анри. Абсолютно личное, конечно. Ну и что?
Канорис. Я никогда не чувствовал интереса к личным делам. Ни к чужим, ни к своим собственным.
Анри (не слушая). Если бы я только мог сказать себе самому, что я сделал все, что мог, но это, конечно, невозможно. В течение тридцати лет я чувствовал себя виновным. Виновным потому, что живу. А сегодня по моей вине горят дома, умирают невинные, а я умру виновным. Вся моя жизнь была ошибкой.
Канорис (встает и направляется к нему). Ты не отличаешься скромностью, Анри.
Анри. Почему?
Канорис. Ты оттого и страдаешь, что нескромен. Я, например, считаю, что мы давно уже умерли: в тот самый момент, когда перестали приносить пользу, а теперь перед нами короткий отрезок смертной жизни, остается убить всего несколько часов. Тебе больше нечего делать, как убивать время и болтать с соседями. Не сопротивляйся, Анри, отдохни. У тебя есть право на отдых, потому что мы бессильны что-либо предпринять. Отдохни, мы уже сброшены со счетов, мы ничего не значащие мертвецы. (Пауза.) Первый раз в жизни я признаю за собой право на отдых.
Анри. Впервые за три года я остался наедине с самим собой. Мне приказывали. Я подчинялся. Моя жизнь была оправданна. Сейчас никто не может отдать мне приказания и никто не может меня оправдать, небольшой лишний отрезок жизни. Да. Как раз столько времени, сколько нужно, чтобы заняться самим собой. (Пауза.) Канорис, почему мы умираем?
Канорис. Потому что нам дали опасное задание и нам не повезло.
Анри. Да, так будут думать товарищи, так будут говорить в официальных выступлениях, но ты сам, ты-то что думаешь?
Канорис. Ничего не думаю. Я жил для нашего дела и всегда знал, что умру такой смертью.
Анри. Ты жил для нашего дела. Верно. Но не пытайся мне доказать, что ты умираешь за него. Если бы мы выиграли, если бы мы погибли, выполняя задание, тогда, может быть... (Пауза.) Мы умрем из-за бессмысленного приказа и потому, что мы его плохо выполнили, следовательно, наша смерть никому не принесет пользы. Нам не обязательно было захватывать эту деревню. Наше дело не нуждалось в этом, потому что приказ был невыполним. Дело, которому мы служили, никогда не отдавало приказов, оно никогда ничего не требовало. Мы сами определяли его нужды. Не будем говорить о нашем деле. Тем более здесь. Пока мы можем трудиться для него — все в порядке. А когда этой возможности больше нет — надо молчать. А главное — не пользоваться им для личного утешения. Нашему делу мы больше не нужны, потому что мы уже ни на что не годимся, найдутся другие, чтобы служить ему: в Туре, в Лилле, в Каркассоне женщины дают жизнь детям, которые встанут на наше место. Мы попытались оправдать свою жизнь, но ничего не вышло. А теперь мы умрем и превратимся в мертвецов, которым нет оправдания.
Канорис (равнодушно). Возможно. Все, что происходит в этих стенах, не имеет значения. Наделся или отчаивайся — это ничего не даст.
Пауза.
Анри. Если б только можно было что-нибудь предпринять. Все равно что. Или хотя бы что-нибудь от них скрыть... Черт! (Пауза. Канорису.) У тебя есть жена?
Канорис. Да. В Греции.
Анри. Ты можешь сейчас о ней думать?
Канорис. Пытаюсь. Но она так далеко.
Анри (Сорбье). А ты?
Сорбье. У меня есть старики. Они думают, что я в Англии. Должно быть, сейчас они садятся за стол. Они рано обедают. Если бы я только знал, что у них вдруг сожмется сердце, вроде как от предчувствия... Но я уверен, они совершенно спокойны. Они будут ждать меня годами, все более и более успокаиваясь, и я постепенно умру в их сердцах, совсем незаметно. Мой отец, должно быть, говорит сейчас о своем саде. За обедом он всегда говорил о садоводстве. А потом он пойдет поливать огород. (Вздыхает.) Бедные старики. Зачем думать о них? Не поможет...
Анри. Да, это не помогает. (Пауза.) А все же я предпочел бы, чтобы мои старики были живы. У меня никого нет.
Сорбье. Никого на свете?
Анри. Никого.
Люси (живо). Ты несправедлив. У тебя есть Жан. У нас всех есть Жан. Он был нашим руководителем. Он думает о нас.
Анри. Он думает о тебе, потому что любит тебя.
Люси. Он думает обо всех.
Анри (нежно). Люси! Разве мы часто говорили о тех, кто умер? Нам не хватало времени для того, чтобы похоронить их даже в наших сердцах. (Пауза.) Нет. Меня нигде не ждут. Я не оставлю пустоты. Метро набито битком, рестораны переполнены, головы трещат от кучи мелких забот. Я выскользнул из жизни, а она осталась неизменной, полной, как яйцо. Я должен помнить, что я заменим. (Пауза.) А я хотел быть незаменимым. Для чего-то или для кого-то. (Пауза.) Кстати, Люси, я тебя любил. Я это говорю тебе сейчас, потому что теперь это не имеет значения.
Люси. Да. Это больше не имеет значения.
Анри. Ну вот. (Смеется.) Действительно не имело смысла родиться.
Дверь открывается, входят полицейские.
Сорбье. Пожаловали! (Анри.) Пока ты спал, они уже три раза проделывали этот номер.
Полицейский. Это ты назвался Сорбье?
Пауза.
Сорбье. Я.
Полицейский. Пошли.
Пауза.
Сорбье. В конце концов, я предпочитаю, чтобы начали с меня. (Пауза. Идет к двери.) Может быть, теперь я наконец познаю самого себя.
Те же, без Сорбье.
Долгая пауза.
Анри (Канорису). Дай сигарету.
Канорис. У меня их отобрали.
Анри. Тем хуже.
Снизу доносятся звуки танца «жава».
Ладно, потанцуем, раз они хотят, чтобы мы танцевали. Люси, пойдем.
Люси. Я уже сказала — нет.
Анри. Как хочешь. Здесь еще есть дамы. (Подходит к манекену, поднимает закованные руки, перекидывает их через голову манекена, скользя вдоль плеч и бедер. Затем, прижимая его к себе, начинает танцевать.)
Музыка прекращается.
(Останавливается, ставит манекен на место. Медленно поднимает руки, освобождаясь от манекена.) Они начали.
Все прислушиваются.
Канорис. Ты что-нибудь слышишь?
Анри. Ничего.
Франсуа. Как ты думаешь, что они с ним делают?
Канорис. Не знаю. (Пауза.) Я бы хотел, чтобы он выдержал. Если он не выдержит, то будет мучиться гораздо сильней.
Анри. Он выдержит.
Канорис. Должен сказать, что, когда не в чем признаваться, держаться гораздо труднее.
Пауза,
Анри. Он не кричит, значит, выдержал.
Франсуа. Может быть, они его просто расспрашивают?
Канорис. Ты так думаешь?
Крик Сорбье. Все вздрагивают.
Люси (быстро и слишком обыденно). Жан, должно быть, уже в Гренобле. Было бы удивительно, если бы он пробыл в дороге больше пятнадцати часов. У него, наверное, сейчас странное чувство: в городе тихо, кафе полны народу, и горы Веркора он вспоминает, как сон.
Крики Сорбье усиливаются.
(Повышает голос.) Он думает о нас, он слушает радио, которое доносится из открытых окон. Солнце сверкает на вершинах гор, чудесный летний полдень.
Крики Сорбье усиливаются.
Ах! (Падает на чемодан и, рыдая, повторяет.) Чудесный летний полдень!
Анри (Канорису). Я не буду кричать.
Канорис. И будешь неправ. Это облегчает.
Анри. Я не смогу выдержать мысли, что вы услышите, и она будет плакать у меня над головой.
Франсуа (начинает дрожать. На грани нервного припадка). Я не верю... Не верю.
За дверью раздаются шаги.
Канорис Замолчи, малыш, они идут.
Анри. Чья очередь?
Канорис. Твоя или моя. Они приберегут девушку и ребенка под конец.
В замке поворачивается ключ.
Я бы хотел, чтобы пришли за мной. Не люблю чужих криков.
Дверь открывается, полицейские вталкивают Жана. Он не закован.
Те же и Жан.
Жан останавливается и жмурится, привыкая к темноте. Все повернулись к нему. Полицейский уходит и запирает за собой дверь.
Люси. Жан!..
