Несчастий у Санька было в жизни две штуки. Первое — когда женился, по-глупому, почти что на спор, познакомившись на вечеринке в Архангельске с этой самой Верой. Работала она в рыбнадзоре, за столом сидела, бумажки перебирала, а когда в первую же получку явилась к кассе и там обобрала мужа, как разбойник на лесной дороге, Санек затосковал, возненавидел и жену свою, и тот распроклятый вечер, и сам город, про который все время промурлыкивал: «Есть город, который я видел в гробу». Не разведясь, удрал от нее через полтора месяца на два срока в Антарктиду. Там пришло к нему известие, что родила Верка, Санек-то был точно уверен, что не от него, но стали высчитывать и вторые алименты. «Нет, такие деньги нам не родня», — часто думал Санек, прикидывая свой личный остаток, все собирался судиться с Веркой, но как вспоминал город Архангельск, комнатуху ее с высокой, как бастион, постелью, как вспоминал ее сухонькие, похожие на лапки, руки и венчик редких крашеных волос вокруг лба, так холодно становилось на душе, что все отдал бы, лишь бы не видеть вовек! Пытался после этого разыскать по целине Олявку, хоть узнать, парень у него или дочка, но радиограммы, видно, не доходили — не было ответа.
Второе несчастье у Санька случилось, когда отдыхал он с корешами из экипажа Генки Павлика на чудесном курорте под названием Судак и однажды по вечерней выпивке залез в море при часах. Встали они после этого, сколько ни чинил — все, оказалось, выброшенные деньги.
Как-то не жилось ему на материке, хоть и работы вроде денежные намечались — то мачты сибирских ЛЭП ставить, то тянуть газопровод на юге. Ни на что не польстился Санек, не уходил со льда да с островов. В конце концов попросился на «Герань» к самому Калачу. За Михаилом Петровичем летать — как за стеной. Мастер был — всей Арктике известный.
Бумаги Санька Калач читал долго и придирчиво, хоть и знал, что на дальних связях Санек — король, да и до двухсот знаков читал с эфира. Такие парни на дороге не валяются. Однако Саньковы радиозаслуги командир оставил без внимания, а кончив читать, сказал:
— Ты, Берковец, денька три подумай, прикинь мои требования для себя. На дрейфующей «Герани» работа будет суровая, и мне нужен человек, не просто хороший специалист, но и, как раньше говорили, беспартийный большевик.
…Почему-то вспомнился Саньку этот давний разговор с командиром, и неожиданно почувствовал он, скорее почувствовал, чем понял, что жизнь свою он сложил хрупкую, как шалашик из спичек. Это ощущение, впервые поразившее его, было ясным и сильным, будто стоял он на полустанке, ждал поезда, а поезд показался, засверкал огнями вдали, но по тому, что не сбавил скорости, не зашипел тормозами, а только гуднул, властно расчищая свой путь, было понятно, что промчится он сейчас мимо, обдав горячим несущимся воздухом стоящую на пустом перроне фигуру… Ах, отмотать бы назад хоть десяток лет жизни!..
Боковым зрением Санек увидел слева какое-то движение. Его занесенная над лужицей промокающая унта так и осталась висеть в воздухе, не достигнув земли. Санек скосил глаза — из-за черного базальтового горба гребня вышел медведь, низко опустив голову, как будто что-то вынюхивая, не спеша шел. С этой опущенной вниз головой медведь чем-то напоминал быка, глупого быка с красными глазами перед атакой. Но медведь был абсолютно спокоен, не рыл лапой снег, не смотрел, как вепрь, а просто мотал головой на длинной шее и не спеша шел к Саньку. Может, он шел, конечно, не персонально к Саньку, но курс у него был верный. Под унтами вдруг чавкнула лужа. Медведь поднял голову. Санек потихоньку стал вытаскивать из-за пазухи пистолет…
В нашей жизни всякое бывает
— В этом матче победила дружба, — сказал Лева.
Видно, пять потов сошло за эту посадку с правого пилота. Он никак не решался вылезти из машины, хотя все уже стояли на земле, а штурман закуривал трубочку.
— Ну и ну! — сказал Калач. — Сахаров думает, что мы сейчас прилетим, радист думает, что мы сейчас вернемся, а мы сели черт-те где!
— Не черт-те где, — уточнил Николай Федорович, — а на старой зимовке господина Циглера, мультимиллионера, который щедро финансировал арктические экспедиции. Так, например, в тысяча девятьсот втором году пришла ему в голову одна идея…
Николай Федорович оглянулся, его импровизированная лекция оборвалась на полуслове — все слушатели разошлись. Калач присел возле шасси, озабоченно осматривая их, Яновер закрыл дверцу и чего-то там ковырялся в машине, а Юзик коротеньким обрезиненным тросиком постукивал по кузову вертолета, сбивая наросший лед. Штурман вздохнул, заложил руки за спину и гораздо громче продолжил:
— Идея у него была просто престранная: добраться до полюса при помощи медвежьих упряжек. Для этого он нанял нескольких дрессировщиков, построил вот здесь эту зимовку — между прочим, и по сегодняшним временам довольно комфортабельную.
Штурман ходил вокруг вертолета, попыхивая трубочкой, иногда клал руку на чье-нибудь плечо. Штурман тридцать пять лет летал в Арктике. И не раз мыкал здесь горе, приправленное пургами. Но даже тогда, когда смерть заглядывала через плексигласовые окошечки в кабину, Николай Федорович никогда не говорил об опасности, ничего не спрашивал и, не дай Бог, не доходил до того, что советовал что-нибудь командиру. У командира точно такой же обзор, что и у штурмана.
В связи с этой привычкой Николая Федоровича вся полярная авиация знала случай, когда они на старике ТБ-3 неизвестно отчего теряли высоту и падали на ледовые купола Земли Вильчика, а штурман высококвалифицированно рассуждал о душевных качествах ростовских девушек. Это был незабываемый момент. Удалось сесть на лед и чудом остановиться в десяти метрах от гигантских разломов…
— На том месте, где мы с вами стоим, шестьдесят с лишком лет назад работал телефон, стучали печатные машинки, маленькая типография выпускала газету под названием «Полярный орел». Здесь бывали женщины, здесь рождалась настоящая мужская дружба, здесь разыгрывались полярные трагедии с выстрелами по ночам и психозом. Здесь играли в бридж. Здесь проламывали друг другу головы топорами. И надо так, понимаете ли, случиться, что этот остров, эта зимовка осталась именно в том виде, в каком бросили ее американцы, так и не добившись ничего, не добравшись до полюса. Вот немного туман развеется, там вниз на юго-запад метров двести стоит зимовка законсервированная. Сколько людей там ни жило, и всякие бывали, но с американской базы ничего не увезли, все осталось в целости совершенно, как в музее. Вот такое дело.
Николай Федорович знал, что его никто не слушает. И все эти полярные истории были давно известны всем. Но рассказывал он их для того, чтобы здесь, в этом нелепейшем положении, ни у кого из людей не осталось бы сомнения в том, что если кто-нибудь позволит себе уныние или панику, то наткнется эта слабость на стальные глаза штурмана, на его твердый голубой взгляд, под которым съеживались и гасли, как искры, выброшенные из костра, невзгоды, минутой до того казавшиеся трагическими. Николай Федорович — человек из легенды. Совесть полярной авиации!
Вертолет стоял на краю огромного плато, почти отвесно уходившего вниз, к океану. Иногда в разрывах тумана было видно внизу несколько домиков, их крыши с выцветшей дранью серебряно белели, будто сделанные из алюминия. Калач, бросивший ковыряться у шасси, подошел к краю обрыва. Туман уходил, открывались ближние скалы, картина показывалась дикая, почти фантастическая. Калач обернулся — туман уходил, и с другой стороны, как будто дунуло оттуда ветерком, открылся старинный крест с православной, косо прибитой доской.
— Подпоручик Серебровский, — сказал Николай Федорович, — блестящий танцор и неплохой математик.
— Где бензин? — спросил Калач.
Туман снова затягивал побережье.
— Самый верхний дом, — показал Николай Федорович, — два токарных станка, аккумуляторная. Повыше его в небольшом погребке — склад ГСМ. Если память не изменяет, восемь бочек бензина.
— А если изменяет?
— Кинут, — сказал штурман.
— А человек на Ли Смитте?
Человек? Не радист, не Санек, не Берковец… Человек. Николай Федорович поддел носком унта камень, он неожиданно далеко подскочил и в мертвой тишине летел двести метров вниз, пока не грохнулся, разбившись на куски о прибрежные скалы.
— Лететь все равно нельзя, пока обледеневает машина. Все равно спирта на обмыв нету. И на зимовках здесь его нету.
— Хлопцы! — позвал Калач.
Подошли Лева и Бомбовоз.
— Никому от машины не уходить, как развиднеется, заправимся — и в дорогу. В нашей жизни всякое бывает.
— Надо продумать систему, как поднять сюда бензин, на эту верхотуру, — сказал Бомбовоз.
Калач удивленно посмотрел на него.
— Так я сяду внизу. О чем разговор?
