Хеберлин. Меня осенило, господин Тот Самый.
Тот Самый. И чего доброго, еще и тоскуешь по таким местечкам?
Хеберлин (не чувствуя подвоха). Моя мечта, господин Тот Самый. Тихие вечера в камере, ранний отход ко сну, все темнеющее и темнеющее небо в окошке под потолком, первые звезды, безмятежный покой, приятная дремота. Ни спешки, ни страха перед разоблачением или предательством, радио, телевизор, а в скором времени разрешат даже раз в месяц визит особы женского пола из соответствующего учреждения, находящегося под санитарным наблюдением. За государственный счет. Ведь это, собственно говоря, идеальные условия жизни по сравнению с существованием в нашем банке. И при этом не нужно даже особенно беспокоиться о том, чтобы туда попасть. С нашей биографией это проще пареной репы. Один звонок прокурору — и ты садишься на всю жизнь, тебе не надо больше мучиться, и ты пышешь здоровьем.
Тот Самый (спокойно). Я знаю, я сумею это предотвратить. Кое-кто уже сильно пожалел, что клюнул на подобные фантазии, и я не позволю посягать на мою трудовую мораль, сколько бы ты ни рассказывал мне об исправительных заведениях. (Резко.) Еще одну, Лукас Хеберлин!
Хеберлин встает.
В прошлое воскресенье я встретил тебя в церкви Святого Духа. Что ты себе, собственно, воображаешь, я хотел бы тебя сурово предупредить! У тебя на совести куча всяких афер, а ты ходишь на проповеди, молишься, поешь «Господь — надежный наш оплот». По-моему, это неслыханно. Ты ведешь себя так, будто ты управляющий или даже начальник отдела кадров. Пожалуйста! Я могу позволить себе ходить в церковь. Мне все время приходится совершать такие вопиющие преступления, что мне вообще не светит считать себя приличным человеком, а для вас, кассиров…
Шмальц и Каппелер встают.
Для вас, трех кассиров, на ваших спокойных постах с вашими маленькими мошенническими замашками опасность стать честным человеком, по правде говоря, колоссальна! Вот где безобразие! Немного дисциплины, господа. Черт возьми, если банк когда-нибудь ликвидируют, вы можете все вместе податься в Армию спасения, но до тех пор вы должны оставаться мошенниками, взываю к вашей совести.
Трое. Так точно, господин Тот Самый.
Тот Самый. Марш к своим обязанностям. Новый рабочий день начался.
Трое. Так точно, господин Тот Самый.
Уходят налево.
Тот Самый. Как всегда, Гийом.
Гийом. Ваши капли, господин Тот Самый. (Подает. Ставит перед ним стакан с водой.)
Тот Самый капает капли.
Фрида Фюрст продолжает вязать детскую кофточку.
Фрида. Видишь, Рихард, вот ты и разволновался.
Тот Самый. Ну, так вгрыземся же в биржевые сводки.
Свирепо разворачивает газету.
6. Цена любви
Управляющий Эмиль Бёкман выходит через ширму кафе «У Гийома» на авансцену, как и прежде. Слева Фрида занимается вязанием, справа Тот Самый читает газету.
Бёкман. Дамы и господа! Это было утро начальника отдела кадров. Порядок. Повседневную работу частного банка можно начинать. Тоже порядок. Однако пожелание дирекции ввести вас в существо нашего бизнеса я исполняю, скажем прямо, не без колебаний. Не только потому, что мне вряд ли свойствен в высшей степени впечатляющий пафос нашего начальника отдела кадров — да и вообще я человек гораздо более прозаический, — и не только потому, что у меня еще более разрушенное здоровье. Нет, мои трудности, сопряженные с вами, совсем в другом: в самой материи. Повседневный труд в финансовом учреждении вроде нашего почти невозможно продемонстрировать, разве что обозначить намеками, самое главное, самое решающее происходит втайне. Борьба запуганна и жестока. Прощения не бывает. Мы живем на острие ножа. Одна неудачная акция, один слишком уж шитый белыми нитками отчет — и мы катимся в пропасть. То, что частенько так и бывает, что наше положение подчас оказывается действительно трагическим, — это вы можете себе представить. Так что, дамы и господа, давайте не будем строить иллюзий. Времена дрянные. Мы живем, увы, в правовом государстве. У нас совершенно отсутствует стимулирующая почва для всеобщей коррупции, на которую мы могли бы положиться, дабы нравственно обосновать максимы нашего бизнеса. Мы не можем засвидетельствовать свое почтение ни подкупленному министру финансов или шефу полиции, ни продажным ревизорам, нет, вокруг нас царит одна только неприкрытая честность, пусть даже с известными ограничениями, но эти ограничения устанавливаются отнюдь не нами. Если взглянуть на землю из ада, она покажется раем. Короче говоря, тем, что мы вообще есть, что мы вообще еще существуем, мы обязаны только нашей силе, только нашему собственному мужеству и только нашей дикой решимости еще и сегодня высоко держать освященные традицией коммерческие методы наших предков, невзирая на то, что износ мозгов и нервных субстанций ныне принимает чудовищные формы. Поэтому вы будете мне благодарны, если мы не станем обременять вас техническими подробностями, а в общем и целом сосредоточимся скорее на наших чисто человеческих заботах и конфликтах. Они ведь гораздо важнее. В конце концов лишь духовная жизнь имеет ценность. Готов признать, что для вашего экономического образования — да будет мне позволено так выразиться — было бы чрезвычайно благотворно понаблюдать совсем за другим, а именно за нашим гениальным, тщательно продуманным бизнесом, но мы, к сожалению, скованы определенными драматургическими законами. Со сцены на зрителя воздействует лишь то, что до него непосредственно доходит. Правда, показать процесс подлинно рафинированного бизнеса совершенно невозможно. А то не только вы как зрители доперли бы, в чем тут дело, но и клиента осенило бы, и фирма полетела бы к чертовой бабушке. Поэтому мы поневоле должны довольствоваться примером, причем так, что до вас-то смысл дойдет, а вот клиент будет околпачен. Ну, а то, что все это далеко не самые главные наши дела, — совершенно очевидно. Прекрасно. Вот и все. Простите меня за откровенность, за некоторую приостановку действия, зато теперь вы в курсе дела и готовы к дальнейшему приятному времяпрепровождению.
Справа на авансцену выходит Шлумпф.
Бёкман. Господин Шлумпф.
Шлумпф тяжело опускается на стул у стойки бара рядом с Тем Самым.
Шлумпф. Виски.
Гийом. Пожалуйста. (Подает.)
Шлумпф также принимается читать газету.
Бёкман. Эрнст Шлумпф, машиностроительный завод в Бельцендорфе, один из наших верных старых клиентов, занятый чтением утреннего выпуска нашей всемирно известной местной газетенки. А теперь мы можем начать нашу маленькую демонстрацию.
Ширма раздвигается. На заднем плане три кассовых окошка, зарешеченные, с надписями слева направо:
«Касса», «Сберкнижки», «Титулы»; за ними (слева направо) Шмальц, Каппелер, Хеберлин.
Бёкман проходит мимо трех окошек.
Бёкман. Дамы и господа! Я нахожусь в нашем кассовом зале, для которого не прошли бесследно годы, удачи, судьбы — он покрылся патиной славы. А теперь позвольте мне откланяться. (Уходит налево.)
Шмальц. Уже десять, а все еще ни души.
Каппелер. Какой же дурак захочет вкладывать в наш банк деньги?
Хеберлин. На номерных счетах тоже ни гроша.
Шмальц. С тех пор как мультимиллионеры пооткрывали свои собственные банки.
Каппелер. Мы лишились доверия даже серьезных людей из преступного мира.
Хеберлин. Подумать только, что в годы моей юности у нас держал свои деньги Аль Капоне!
Шмальц. Баттиста.[4]
Шлумпф смотрит у стойки бара на часы, складывает газету.
Каппелер. Надо было ехать в Швейцарию.
Хеберлин. В Лихтенштейн.
Шлумпф входит в зал.
Шмальц. Там клиент на горизонте.
Каппелер. Машиностроительный завод в Бельцендорфе.
Хеберлин. Производит оружие.
Шмальц. Хочет только снять деньги.
Шлумпф подходит к Хеберлину.
Хеберлин. Добрый день, господин Шлумпф.
Шлумпф. Ну, Хеберлин, что вы скажете: Опплингер на плаву.
Хеберлин. Здорово, господин Шлумпф.
Шлумпф. Фройдигер раскошеливается.
Хеберлин. Сила, господин Шлумпф.
Шлумпф. Хёслер идет в гору.
Хеберлин. Блеск, господин Шлумпф.
Шлумпф. Пять тысяч.
Хеберлин. Хотите внести?
Шлумпф. Снять со счета.
Хеберлин. Снять со счета.
