Вам дня!
В ответ мужчина лишь буркнул себе под нос что-то невнятное, закрыл с грохотом клетку, демонстративно пожал плечами перед Лавуаном и удалился восвояси. Девочка же осталась сидеть на своей небрежно заправленной кровати, болтая ножками. Белые туфельки ходили из стороны в сторону как маятник и Филипп, в очередной раз о чем-то задумавшись, долгое время не мог оторвать глаз от них.
– Добвый день, мфье, – девочка заметила взгляд француза. – Меня вовут Мэви, офень пиятно повнакомиться.
Наверное, все же Мэри… Отсутствие зубов сильно сказывалось на дикции девочки. Лавуану приходилось буквально сосредотачиваться на каждом слове, чтобы понять ее, и даже в этом случае понимание сказанного могло прийти лишь спустя десяток секунд.
– Меня зовут Филипп, – ответил писатель. – Ты Мэри, верно?
– Вевно! – едва ли не запрыгала от радости девочка.
– Как же так вышло, что такая милая девочка, – тут Лавуан явно льстил, потому как «милой» он никак назвать ее не мог, – осталась совершенно без зубов?
– Вофсе это и не так, – запротестовала собеседница. – У меня их цевых дефять! – она показала пальцы на обеих грязных руках.
Девять или десять? Поди разбери… Впрочем, какая разница? Этого в любом случае недостаточно.
– Допустим, – согласился Филипп. – За что тебя приобщили к нашим посиделкам?
– Такое там дево, такое дево… – Мэри закатила маленькие свиные глазки. – Идет муфтина, вефь такой вавный, в холофем кофтюмтике – сваву видно, фто фтатный. А меня как учиви: есфи видишь внатного тевоветька, внатит у него в кавмашках фто-то да есть. Ну я и валевла в пидватёк его. А он как натьни квитять, фто гвабят видите ви его. Тут повиция и подофпела. Воть.
Это самая бездарная воровка из всех, что я видел… Как она вообще до сих пор не оказалась тут – неясно.
– Кто ж тебя воровать то надоумил? Я думал детей правильным вещам нынче учат. А тут вот оно как.
– Все вевно, – девочка вытянула указательный палец вверх и с важным видом, насколько это, конечно, в ее случае было возможно, закивала, – но Аида вседа гововила, фто в этой вивни нувно квутиться как повутиться. Многие вюди товько и хотят, фто вытеветь о нас ноги! Есви мы не будем давать вдати, то погибнем!
Как все просто в твоем мире. Хотелось бы мне быть столь же несведущим как ты. Хотелось бы не думать о великих вещах, не рефлексировать понапрасну. Но, увы, это прерогатива глупцов вроде тебя… Может познакомить вас с Фридой? Она пусть и поумнее тебя будет, но взгляды, я убежден, твои разделяет полностью.
– Что толку от борьбы, если в итоге ты оказываешься здесь? – Лавуан показал руками стены тюремной камеры. – Твоя Аида должна была предостеречь на этот счет… А еще лучше помочь.
– Аида так ванята фейтяф. Не увевена, фто хотю ее твогать… К тому ве, я увэ дофтаточно вослая двя такого! Нувно помогать фемье, инате в этом миве не на кого будет расфитывать. Так мне тоже Аида гововила…
Мудрые слова. Жаль, что сейчас Филипп совершенно не поддерживал контактов с родными. Узнают ли они о моей гибели? А что почувствуют если узнают? Простят ли за все мои грехи или отругают напоследок в свойственной им манере? Сейчас пред глазами Лавуана промелькнул отчий дом, детство и беззаботность. Это было так давно, что весь негатив, коего было не просто в достатке, но в избытке, куда-то испарился и на первый план откуда-то из закромов памяти выползли лишь самые теплые и нежные воспоминания, которые Филипп так бережно хранил в своей памяти. Они не запятнались серыми буднями, мрачными днями меланхолии и прочей ересью. Нет. Там, в детстве, было по-прежнему светло и тепло. Там были по-своему заботливые родители, старые, еще верные своему слову друзья и… Мелисса… с ее копной светлых волос и приятным ароматом подсолнуха. Теперь Лавуану захотелось плакать. Слезы выступили на лице, но еще не покатились по багровевшим щекам, увлажняя глаза.
– Ой-ей, – девочка стала разглядывать писателя. – Кавется у кого-то ф фемьей не фсе холофо. Вы не вастваивайтесь, мфье Филипп, все будет ховофо.
– Откуда такая уверенность? – не выдержал Лавуан. – Нас вздернут в ближайшее время…
– Вовфе нет.
Всего за неделю пребывания в камере Мэри успела надоесть всем. Если раньше между арестантами и охранниками была непреодолимая морально-этическая пропасть, то теперь даже такие непримиримые соперники сошлись в одном – девочку надо бы отсюда куда-то убрать, и чем быстрее, тем лучше. Однако, сколько бы жандармы не передавали свои жалобы относительно узницы наверх, ответ всегда был один – гробовое молчание. Казалось, что разговор ведется не с кабинетными крысами, но с самим Господом Богом. Ни он, ни коллеги сверху не отвечали на мольбы страждущих. Филиппу же ситуация казалась больше забавной, чем раздражающей, хотя и до негодования дело весьма часто доходило. Годы работы с капризными артистами закалили психику Лавуана, и, пусть некоторые действия юной оторвы и выводили из себя, в целом все шалости девочки не выходили за пределы нормы.
Чем таким занималась Мэри, что ухитрялась всех вокруг выводить из себя? Для начала, она считала своим долгом расспрашивать всех и обо всем, стоило человеку иметь малейшую неосторожность ответить страшной девочке. Подобно пиранье, вцепившейся в зазевавшуюся жертву, она начинала своими разговорами изводить бедолагу до потери сознания. Реагировали все по-разному, начиная с игнорирования самого существования Мэри, заканчивая самыми страшными проклятиями, касающимися не только самой девочки, но и всей ее родни едва ли не до седьмого колена. Мэри никак на это не отвечала. Казалось, что она просто не вполне понимает происходящее ввиду своей тупости. Хотя быть может все это было лишь напускным спокойствием и притворством со стороны неплохой подрастающей актрисы. Разговорами Мэри, разумеется, не ограничивалась. К охранникам, например, она кидалась в объятия, едва они заходили в ее камеру. Вскоре им это надоело, и они сначала любезно, насколько это возможно, отталкивали девочку, но с течением времени, просто минимизировали походы к юной особе. Бывало даже, что еду ей передавали через Филиппа, ссылаясь на то, что его камера просто ближе и им якобы в тягость ходить ради «малявки» так далеко, лишь ради того, чтобы передать ей еду. Лавуан понимал, что это ложь, но был не в том положении, чтобы отказывать, потому смиренно исполнял приказ в форме просьбы. Когда Мэри в первый раз задержали паек, она демонстративно начала грызть своими выступающими резцами железную клетку. Вряд ли ей действительно удалось бы таким образом выбраться из
