Первый горожанин. Какое горе для семейства!
Второй горожанин. Это неизбежные беды. Что прикажете делать молодежи при таком правительстве, как у нас? Протрубили, что кесарь в Болонье, и зеваки повторяют: "Кесарь в Болонье", с важным видом подмигивая и не раздумывая о том, что там происходит. На другой день они еще более счастливы, что узнали и могут повторять: "Папа в Болонье вместе с кесарем". А что из этого следует? Народное увеселение, дальше они не смотрят; а там в одно прекрасное утро они просыпаются, одурманенные императорскими винами, и в большом окне дворца Пацци видят зловещее лицо. Они спрашивают, кто этот человек; им отвечают, что это король. Император и папа разрешились незаконным сыном, которому дано право жизни и смерти над нашими детьми, а сам он даже сказать не может, кто его мать.
Золотых дел мастер (подходя к нему). Вы, приятель, рассуждаете как патриот; советую вам остерегаться того детины.
Проходит немецкий офицер.
Офицер. Дайте место, господа; дамы желают присесть.
Две придворные дамы входят и садятся.
Первая дама. Это из Венеции?
Торговец. Да, милостивая синьора; не отмерить ли для вас несколько аршин?
Первая дама. Пожалуй. Прошел как будто Джулиано Сальвиати?
Офицер. Он расхаживает взад и вперед у входа в церковь; он волокита.
Вторая дама. Он наглец! Покажите-ка те шелковые чулки.
Офицер. Таких маленьких, как вам надо, не найдется.
Первая дама. Перестаньте — вы и не знаете, что сказать. Раз вы видите Джулиано, ступайте скажите ему, что мне надо поговорить с ним.
Офицер. Пойду и приведу его. (Уходит.)
Первая дама. Он так глуп, твой офицер, что сердце радуется; к чему он тебе?
Вторая дама. Вот увидишь, нет лучше такого человека.
Удаляются. Входит приор Капуи.
Приор. Дайте мне стакан лимонада, почтенный. (Садится.)
Один из горожан. Вот смотри: приор Капуи; уж этот патриот!
Оба горожанина снова садятся.
Приор. Вы из церкви, господа? Что вы скажете о проповеди?
Горожанин. Прекрасная проповедь, синьор приор.
Первый горожанин (золотых дел мастеру). Славный род Строцци дорог народу, потому что они не гордые. Не отрадно ли видеть, как знатный господин свободно и так приветливо заговаривает с соседом? Все это имеет гораздо большее значение, чем думают.
Приор. Если правду говорить, проповедь показалась мне чересчур красивой; мне случалось говорить проповеди, и я никогда не стремился к тому, чтобы от звука моей речи звенели стекла; но слезинка на щеке честного человека всегда имела для меня великую цену.
Входит Сальвиати.
Сальвиати. Говорят, здесь были женщины, которые только что спрашивали меня; но я не вижу здесь ни одного длинного платья, кроме вашего, приор. Или я ошибаюсь?
Торговец. Вас не обманули, синьор. Они удалились, но, я думаю, они вернутся. Вот десять аршин материи и четыре пары чулок для них.
Сальвиати (садясь). Вот прошла хорошенькая женщина. Черт! Где это я видел ее? Ах, черт возьми! Да у себя в постели.
Приор (горожанину). Кажется, я видел вашу подпись на письме к герцогу.
Горожанин. Я не скрываю этого; это просьба, поданная изгнанниками.
Приор. У вас в семье есть изгнанники?
Горожанин. Двое, синьор: отец и дядя; из мужчин только я остался в доме.
Второй горожанин (золотых дел мастеру). Что за злой язык у этого Сальвиати!
Золотых дел мастер. Это не удивительно; человек полуразоренный, живет милостями этих Медичи и женат на женщине, о которой повсюду дурная слава! Он желал бы, чтоб о всех женщинах говорили так, как говорят о его жене.
Сальвиати. Не Луиза ли Строцци подымается там на холм?
Торговец. Это она, синьор. Я знаю почти всех дам из наших благородных семейств. Если я не ошибаюсь, с ней под руку идет ее младшая сестра.
Сальвиати. С этой Луизой я встретился прошлой ночью на балу у Нази; у нее, клянусь честью, хорошенькая ножка, и мы, как только представится случай, должны провести с нею ночь.
Приор (оборачиваясь). Что вы хотите этим сказать?
Сальвиати. Это ясно, она сама мне сказала. Я держал ей стремя, ни о чем дурном не думая; по какой-то рассеянности я взял ее за ногу, — так вот все это и вышло.
Приор. Джулиано, не знаю, знаешь ли ты сам, что ты говоришь о моей сестре?
Сальвиати. Прекрасно знаю; все женщины созданы на то, чтобы спать с мужчинами, и твоя сестра тоже может спать со мной.
Приор (встает). Что я вам должен, почтенный? (Бросает монету на стол и уходит.)
Сальвиати. Он мне нравится, этот милый приор; из-за толков о его сестре он забывает сдачу. Не скажешь ли, что во всей Флоренции добродетель осталась только у этих Строцци? Вот он оборачивается. Можешь таращить глаза, сколько тебе угодно, не испугаешь меня.(Уходит.)
Берег Арно. Мария Содерини, Катарина.
Катарина. Садится солнце. Широкие багряные полосы пронизывают листву, и лягушка звенит в тростниках хрустальным колокольчиком. Как странны все эти звуки вечера, когда они смешаются с дальним шумом города.
Мария. Пора возвращаться; завяжи вуаль вокруг шеи.
Катарина. Нет, еще не пора, если только вам не холодно. Посмотрите, милая мать[3], как прекрасно небо! Какой простор и покой во всем! Как всюду чувствуешь бога! Но вы опустили голову, вы с самого утра встревожены.
Мария. Встревожена, — нет, но огорчена. Ты знаешь про злополучную историю с Лоренцо? Теперь во Флоренции только о нем и толкуют!
Катарина. О мать моя! Ведь трусость — не преступление, храбрость — не добродетель. Зачем порицать слабость? Отвечать за биения своего сердца — печальное преимущество; бог один может сделать его благородным и достойным восхищения. И почему бы этому ребенку не иметь права на то, на что мы, женщины, все имеем право? Говорят, что женщина, которая ничего не боится, не внушает любви.
Мария. А полюбила бы ты трусливого мужчину? Ты краснеешь, Катарина. Лоренцо — твой племянник, ты не можешь его полюбить; но представь себе, что его звали бы совсем иначе, — какого мнения ты была бы о нем? Какая женщина захотела бы опереться на его руку, чтобы сесть на лошадь? Какой мужчина пожал бы ему руку?
Катарина. Это грустно, и все же не это внушает мне жалость к нему. Сердцем он, быть может, и не Медичи, но, увы! Сердце это — всего меньше сердце честного человека.
Мария. Помолчим об этом, Катарина; достаточно жестоко уже то, что мать не в силах говорить о своем сыне.
Катарина. Ах, эта Флоренция! Здесь его погубили. Разве я не видела порой, как в глазах его сверкал огонь благородного честолюбия? Разве юность его не была зарей восходящего светила? Даже и теперь нередко мне чудится, словно внезапная молния… Я невольно говорю себе, что не все еще умерло в нем.
Мария. Ах, все это — как бездонная пропасть! Такая уступчивость, такая тихая любовь к одиночеству! Он никогда не станет воином, мой Ренцо, — говорила я, когда смотрела, как он возвращается из школы, обливаясь потом, с толстыми фолиантами под мышкой; но священная любовь к истине сияла на его устах и в черных глазах. До всего ему была забота, он то и дело твердил: "Вот этот беден, тот разорен; как быть!" А это преклонение перед великими мужами Плутарха! Катарина! Катарина, сколько раз я целовала его лоб и думала об отце отечества!
Катарина. Не убивайтесь так.
Мария. Я сказала, что не хочу говорить о нем, а не могу перестать. Видишь ли, есть такие вещи, о которых матери будут молчать только тогда, когда для них воцарится вечное молчание. Если б мой сын был обыкновенным развратником, если бы кровь Содерини потускнела в этой слабой капле, упавшей из моих жил, я не отчаивалась бы; но я надеялась, и я имела право надеяться. Ах, Катарина, теперь он даже и не красив; грязь его сердца, как злотворное испарение, затуманила его лицо. Улыбка, этот нежный луч, делающий юность подобной цветам, исчезла с его щек цвета серы и оставила на них лишь отсвет мерзкой насмешки и презрения ко всему.
Катарина. Порой он еще бывает красив в своей странной меланхолии.
Мария. Разве его рождение не призывало его к трону? Разве не мог он когда-нибудь возвести на престол ученость доктора, юность, прекраснее которой нет в мире, и увенчать золотой диадемой все мои заветные сны? Не имела ли я права ожидать этого? Ах, Катарина, есть сны, которые никогда не должны сниться, если хочешь мирно спать. Это слишком больно; жить в сказочном дворце, где тихо лились песнопения ангелов, заснуть там убаюканной собственным сыном и пробудиться в кровавой лачуге, хранящей следы оргии и полной человеческих останков, в объятиях мерзкого призрака, который убивает тебя, еще называя именем матери.
