ты чего за нашими девушками бегаешь?.. И один мне – слева в ухо, а другой – справа по затылку. Ну, я отбиваюсь кое-как, и тут вижу – бежит со всех ног моя черноглазая и ну орать на парней, особливо на того, кто мне по уху заехал.
Так я познакомился и с Мари, и с её кузеном Люка. А тех кузенов у Мари было по всей Франции – хоть ими пруд пруди…
Люка был парень хороший, мы с ним подружились. Он как раз вступил в социалистическую партию и всё меня расспрашивал про Россию. Он, конечно, думал, что я тоже за большевиков. Потому что как же мог быть рабочий человек за эмигрантов, за белых, когда в СССР трудовые массы строят социализм назло буржуазии… Ну, я с ним не спорил, чтоб его не огорчать.
Так стали мы с Мари – жить. Это она всё решила – что я буду её парнем. Она такая – если чего решила, её не переспорить. Сняли комнату. Я – на завод, Мари – в свой магазин. Вечером – домой… А в воскресенье – в Париж, гулять.
И вот идём мы как-то вечером по улице Вожирар в синематограф. На Мари, как сейчас помню, голубенькое платье с пояском и шарфик на шее. Она такая тоненькая, глазастая, шустрая, щебечет на своем французском, я и половины не понимаю.
Вечерний Париж, это, братцы мои, – ни в сказке сказать, ни пером описать. Всё горит, всё сверкает, народ туда-сюда снуёт. Уж не помню, какой фильм был, только афишу помню, шикарная такая афиша – дама с мужчиной в обнимку. Она с афиши на нас глядит, а он – на неё, и зубы у них такие белые и красивые…
Постояли мы с Мари у афиши и уже собрались идти в зал, как вдруг подъезжает автомобиль. Выходит из автомобиля господин, в черном костюме, и подаёт руку молодой даме. Платье у дамы дорогое, в кружевах, уж будьте покойны, раз в десять дороже платье, чем у моей Мари… И вот они проходят мимо нас к ресторану, дама поворачивает голову – и тут я вижу, господи ты боже мой, – это же Нина Николаевна, дочка нашего помещика, та самая барышня, что у нас в школе детей учила.
Та самая – да не та. Та, конечно, была помещичьей дочкой, нам не ровня, но всё ж таки своя, почти деревенская, с ней можно поговорить и даже посмеяться. А тут – дама: волосы закручены в прическу, блестят, и запах как в парфюмерном магазине на Шан зе лизе, куда мы с Мари как-то раз заходили, просто посмотреть.
И вот, как узнал я Нину Николаевну, на меня какое-то затмение нашло. Я так обрадовался, что совсем позабыл про всё, что случилось в Липовице в семнадцатом году, про этих самых фронтовиков, про свечку на столе и всё остальное…
А она на меня смотрит – лицо весёлое и глаза такие блестящие. И вдруг, словно чёрта какого увидала, – прямо шарахнулась в сторону, вцепилась в своего кавалера – и в ресторан. Ну, а мы с Мари – в синематограф.
Мари, конечно, заметила, что я сам не свой. Все поглядывала на меня, удивлялась, наверно, что я её не тискаю потихоньку, как обычно… А я сидел какой-то деревянный и ничего не мог с собой поделать. И только лицо Нины Николаевны передо мной стояло вместо экрана. То одно лицо – из семнадцатого года, исцарапанное. То другое – нынешнее, такое взрослое и красивое.
Ну, выходим после сеанса на улицу. Мари меня тормошит, и я вроде как в себя прихожу. И тут сбоку подходит господин – тот самый, с которым приехала Нина Николаевна, кланяется Мари и обращается ко мне на чистом русском языке. И говорит, дескать, Нина Николаевна просит меня завтра вечером прийти по этому адресу. И подает бумажку с адресом. И уходит. Садится в автомобиль, а из окна автомобиля смотрит на меня Нина Николаевна…
Тут, понятное дело, в меня вцепилась Мари, она обалдела оттого, что я знаком с такими господами. Пришлось мне всё рассказать про то, что случилось в Липовице. Пока я рассказывал, она смотрела на меня круглыми глазами, я уже думал, что она на меня рассердится. Но нет – наоборот, она меня крепко обняла и вздохнула… Вот ведь каковы эти женщины, никогда не поймёшь, что они сейчас тебе скажут или сделают.
На другой день после работы пришёл я по адресу. Дом был хороший, но не шикарный. Поднялся я на этаж. Дверь открыл тот самый господин. Провел меня в комнату. Нина Николаевна сидела у стола. Господин хотел было уйти, но Нина Николаевна показала ему – чтобы сел рядом.
Какое-то время она смотрела на меня, а потом спросила, как я очутился в Париже.
Ну, я начал ей рассказывать, с самого начала, как вам, примерно: и про корпус Май-Маевского, и про эвакуацию, и про Бизерту, и про Марсель и Рено… Только про Мари ничего не сказал.
Нина Николаевна меня слушала и перебирала в руке белый платочек. А потом спрашивает, не забыл ли я песни. И затягивает – не для меня… Ну, я ей – подпевать. И тут вижу, у неё из глаз – слёзы ручьём. Господин взял её за руку, и несколько минут мы сидели в полном молчании.
«Значит, ты ничего не знаешь, как там Липовица, наше имение?» – спросила Нина Николаевна.
Что я мог ответить?
«А ты не пробовал написать письмо? – продолжала Нина Николаевна. – Говорят, почта работает. У нас есть знакомые, которые получили ответ».
Потом мы пили чай, и в разговоре выяснилось само собой, что в семнадцатом году Нина Николаевна уехала в Петербург, через Финляндию попала к немцам и там встретила своего дальнего родственника, за которого вышла замуж. Это был, конечно, тот самый господин, что пил с нами чай. Он был адвокат и, судя по всему, небедный.
Когда я уходил, Нина Николаевна спросила про Мари и пожелала нам счастья. Потом обняла меня, поцеловала в лоб и прошептала: «Как же там Липовица?.. Без нас с тобой?».
Слова Нины Николаевны про письмо в Россию не выходили у меня из головы. Мари говорила, что нужно идти в посольство и всё узнать. Но мне туда, к большевикам, совсем не хотелось. Мари меня стыдила, дескать, ты же во Франции, что они могут тебе сделать. Но я отказывался. Тогда Мари сговорилась с Люка. Ну а этому парню – что море, что канава, – он туда явился, наплёл про дальних родственников, и ему сказали, что писать можно. Письмо дойдёт
