— Вениамин, дорогой, — этак покровительственно отвечаю я ему. — Мне было интересно вас послушать, но я люблю другого человека, и он меня. И жаловаться мне совершенно не на что. Правда.
Он поглядел на меня укоризненно, покачал головой.
— Неправда. У вас глаза были бы совсем другие. А такие — я каждый день в зеркале вижу. Всего хорошего, Оля.
Стою у окна, гляжу вниз, на опустевшую площадку для автомобилей, по которой идет Вениамин. Тихонько идет, неторопливо, как человек, которому и вправду некуда спешить.
Ну вечерок. Надо позвонить Лариске.
— Лариска, спишь? Проснись на минутку — не пожалеешь!
Да неужели же кто-то опять звонит?
Нет, это будильник, надежный товарищ. Половина восьмого. Утро. Солнце. Кавардак в квартире. Рабочий день.
Стучу кулаком в стенку:
— Эй, зверь бурундук, подъем!
Ношусь как угорелая по квартире под Пугачеву из проигрывателя. Одеваюсь, собираюсь, мажусь, навожу красоту. Антошка у себя в комнате, тоже, по идее, должен одеваться. Заглянула к нему — сидит на кровати встрепанный, сонный, задумчиво сует ногу в колготки.
— Быстрей, быстрей напяливай!
— Если быстлей, то будет задом напелед. (Когда же он «р» научится выговаривать?)
— Ничего. Когда опаздываешь, можно и задом наперед.
— А почему ты все влемя опаздываешь?
— Потому что такая уж у тебя мать, выбирать не приходится.
Бегу в ванную, но у меня ведь не ребенок, а «что, где, когда».
— Мама, а человек плоизошел от обезьяны?
— От обезьяны.
— А как же — в Ленингладе ведь обезьянов нету!
— «Обезьянов» нету, а обезьяны — жили, очень давно, от них он и произошел. А ты — от ленивца, знаешь такое животное?
— Не-ет…
— Ну вот, придешь в сад и спросишь, а поэтому одевайся быстрее.
«…держи меня, соломинка, держи. Когда вокруг шторма в двенадцать баллов…» — это Пугачева из проигрывателя.
А это уже Лариска. В дверь звонит. Открываю — не Лариска, а ее Сережка.
— А где…
— Ч-хи!
— …мама?
— Мама в лифте стоит, чтобы не уехал.
— Здесь я, здесь! Быстрее!
Наконец выволакиваю Антошку, и мы — в лифте, где, чтобы не уехал, стоит Лариска.
— Привет.
— Привет. На машине поедем — Коле с автобазы по пути.
— Ул-ла! Ч-хи!..
— Ну, не надумала Витамину звонить?
— Ага, он не дурак. Позвоните, а телефона не оставил.
— Кстати, мой бывший звонил, им пальто дутые финские завезли.
— А какого цвета?
— Не знаю. Дутые!
Остановка. Надо сбегать за Валюшкой. Слава богу, собрана, запирает дверь. Почему-то на три замка, сокровища, видите ли, у нее.
— А Лариска где?
— В лифте стоит, чтобы не уехал. Ну что, поссорились?
Валюшка глядит, сияющая, счастливая:
— Что ты! Вернулся, прощения просил. Прямо какой-то сумасшедший… — И в лифте с гордостью отворачивает свитер на шее со свидетельствами пылкой любви.
— Ох, дура ты, дурочка у нас, Валюшка, а еще воспитатель. Как мы только тебе детей доверяем! Тебе пальто финское нужно?
— Какого цвета?
— Дутое.
— Мне Сашка из Чехословакии привезет.
Спускаемся, выходим дружной семьей из подъезда. Впереди — мы с Лариской, сзади — Антошка, Сережка и Валюшка, взявшись за руки. Перед подъездом — целый автобус, на боку написано: «Изыскательская КХ-2». Внутри — приборы, но места хватает.
— Дай тебе бог здоровья, Колечка, радость моя, за мной не пропадет, — умасливает Лариска мрачного водителя.
— В детский сад, что ли, вначале?
— Как всегда, золотко, как всегда!
Поехали. С песней. У нас есть любимая, дорожная, ее хором хорошо петь:
— «А ты такой холо-о-одный, как айсберг в океане… И все твои печали под темною водо-о-ой…»
Начинается мало чем от других отличимый теплый день осени тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года.
Работаю я в НИИ, в каком — не имеет значения, в бюро технической информации. Наш институт — в старинном особняке, за узорной оградой. Автобус высаживает меня у Банковского мостика, дальше бегу на своих. Задерживаюсь у стоянки машин — Вадим уже здесь, это его «жигуленок», другого такого ржавого и пыльного во всем Ленинграде нет. Пальцем пишу на пыльном стекле «привет». На работе, может, случая не представится.
Через мраморный вестибюль, по лестнице со скульптурами спешу к своему рабочему месту.
В стеклянной выгородке, за которой видна комната с компьютерами, дисплеями, стеллажами для хранения материалов и девушками-операторами, — два стола: мой и Кирилла Ивановича, шефа. Ему около шестидесяти, маленький, подвижный, с острым, любознательным взглядом. Когда я вхожу, его взгляд тотчас ко мне прилипает:
— Опаздываете, сударыня.
— Извините, автобус…
— Я не в осуждение, просто констатирую факт. Это мы, старики, приходим вовремя. А у вас — интенсивная молодая жизнь. Свидания, расставания… Что еще? Расскажите.
А глаза старика так и шарят по мне, будто хотят отыскать что-то новое. Будто не изучил все мои руки-ноги за пять лет.
— Стирка, готовка, Кирилл Иванович, чтение художественной литературы.
— Позвольте не поверить. У хорошенькой молодой женщины не должно быть такой скучной жизни. Кстати, вас уже спрашивали.
На секунду застываю у шкафчика, куда мы вешаем одежду.
— Кто?
— А кто, кто вас интересует? — игривенький голос сзади. — Расскажите.
Возвращаюсь к столу с непроницаемым видом.
— Просто меня интересует, кто меня спрашивал.
— Всё тайны, тайны, хорошенькая женщина всегда окружена тайнами! Вадим Михайлович… — маленькая пауза, любознательный укол глаз, — ах нет, он вас вчера спрашивал. Кстати, прекрасный человек, перспективный работник, интересный мужчина. Слушайте, что бы вам с ним не завертеть роман? По-молодому так, красиво, безоглядно!
— Кирилл Иванович, — скучным голосом говорю я.
— Бруевич вас спрашивал. — Взгляд в бумаги, губки поджал. Обиделся. — Вы обещали ему подготовить материалы по типажам. И не подготовили. И за это я вам, сударыня, вынужден, извините, сделать замечание.
Действительно обиделся. И так по сто раз на дню, словно что-то ему должно светить.
В обеденный перерыв пью кофе в буфете. Сижу одна за столиком. Вдруг:
— Можно к вам, Ольга Николаевна?
Вадим стоит с подносом, борщ качается в тарелке. Улыбается. Свежий, выбритый, и так хочется дотронуться до него хоть на мгновение.
— А не боишься — увидят?
— А пусть завидуют, — отвечает и садится со своим борщом.
— Кому?
— Тебе, конечно. Такой мужик рядом сидит. Храбрый.
— Давно ли — храбрый?
— С сегодняшнего дня.
— Это как?
— А так. Надоело все.
— И я?..
— Ты — наоборот…
Он слегка коснулся моей руки, смотрит своим убийственным ласковым взглядом.
— Сердишься, малыш?
— За что? Давно отучил.
Он понимающе кивает:
— Измучил я тебя… И себя тоже. Слушай. Что ты делаешь в выходные?
— Сижу с Антошкой, а что?
— А нельзя его куда-нибудь деть?
— Нельзя. У Лариски Сережка разболелся.
— А муж не может взять? В конце концов, его ребенок.
— Вадим, — говорю я, — извини, но хотелось бы знать…
— Малыш, мне тоже надоело глядеть на часы, прятаться но углам. Врать, спешить. Так больше нельзя, надо разорвать этот порочный круг… Только ничего не спрашивай, дай слово, что сделаешь, как я прошу. Даешь слово? Малыш?
Я притихла — такого в нашей жизни еще не было.
— Ну разве не об этом мы с тобой всегда мечтали? А? Оля?
Я медлю, гляжу на его необычайно возбужденное лицо; медлю — но, конечно, уже знаю свой единственный ответ…
Договорились с Софьей Николаевной, матерью Филиппа, бывшего моего мужа. В старом, еще до революции построенном доме лифт, как всегда, не работает. Топаем на высокий третий этаж, на Антошке звенит амуниция: ружье, пистолеты, сабля бьет по лестничным перилам. Звоним.
Открывает Софья Николаевна — энергичная, худая, нечесаная, во рту папироска.
— Баба Соня, луки ввелх!
— Здрасьте. Это за все-то заботы? Ах, Антон Филиппыч, неблагодарная вы дрянь, весь в папу. — Она ерошит ему волосы и толкает в зад. — Иди лучше с сестренкой поздоровайся.
Появляется годовалая дочка Филиппа, ноги в колготках заплетаются, палец во рту.
— Анютка, луки ввелх!
— Засадили бабку чад сторожить, а меня больные ждут. Твой бывший со своей новой тоже дома сидеть не любители.
— Софья Николаевна, я…
— Ладно, без прохиндейства. Извини, не целуюсь, табаком пропахла. Плохо выглядишь.
— Устала…
— Дай пульс. Ерунда. Низкое давление. Принимай ванну с бадузаном и заведи любовника.
— Есть.
— Значит, хорошего заведи.
— Вроде хороший.
— Значит, само пройдет. Красоты и молодости у тебя с запасом. Я Филиппу, когда он на этой дуре женился, говорю: идиот, после Ольки дочь Онассиса — еще куда ни шло, а ты такую бабу на дерьмо променял. Чай пить будешь или бежишь?
