– Ну, слава Богу, – скзала Актриса-бабушка. – Дошло наконец! Я же эту старуху во как чувствую! Кого хочешь – усыпит… У нее и астмы нет! Ей-Богу! Здоровая как лошадь! И сроду никому добра не сделала… – Сценаристу: – Разве добро в словах? В деле, поступке. Никакими словами свинство и безобразие прикрыть нельзя! А ты, – это она Актеру, играющему Олега Николаевича, – это хорошо придумал с веером, все время обмахивался, как отмахивался. Братцы мои! Это же образ жизни, образ мышления – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу… Всем бы нам по вееру, черт нас возьми! Опахалами проклятущими от всех закрыться! Вот что надо играть!
– Я буду спорить! – фальцетом кричал Сценарист, но на него уже никто не обращал внимания.
Когда после этой съемки Оля вышла из студии, первое, что она увидела, был красный парень, который, опершись на собственную машину, небрежно читал газету. Он знал, что хорошо смотрится в паре с «жигуленком», что они даже одеты будто в масть, и поэтому наслаждался пребыванием своим на земле возле машины.
А тут как раз из студии выскочила заплаканная Юля, бросилась ему на грудь. Сначала она просто рыдала, но, увидев Олю, показала на нее пальцем.
Лицо парня выразило презрительное недоумение, он даже не то присвистнул, не то сплюнул.
Гордо подняв голову, Оля прошла мимо.
Они догнали ее на машине, когда она переходила улицу. Глядя Оле в лицо, парень проехал прямо по луже, он даже назад осадил, чтобы было в два раза больше брызг.
Она осталась стоять мокрая, грязная, униженная.
– Ай, что же будет? – с встревоженным ужасом спрашивает Муха.
– Ничего, – говорит Оля, очищая от грязи пальто. – Эта сцена у них не пройдет.
– А вдруг он красивый? – мечтательно шепчет Катя. – С красивым можно.
– Еще чего! – Оля дернула плечами. Она в одной рубашонке. Вся ее одежда развешана и сохнет.
Лора держит на коленях сценарий, выразительно читает.
«Он подошел, обнял и поцеловал ее. Она задрожала в его руках.
– Что ты дрожишь, как маленькая? – спросил ее Игорь.
– Мне холодно, – ответила она.
– Двадцать пять градусов. Теплынь, – целует ее Игорь».
– Обалдеть! – говорит Катя. – Целует ее… А как – не написано? В губы? В щеку?
– Сейчас целуются с детского сада, – говорит Лиза. – Сейчас и большим не удивишь…
– Все ты про всех знаешь! – кричит Лора. – Про себя скажи, ты разве целовалась?
– С кем? – Лиза развела руками. – С кем? Но это же не потому, что я не хочу! В компании нас не зовут. Своих парней нет… Хоть на панель…
Лора бросила в Лизу подушкой.
– А я целовалась, – тихо призналась Муха. – В прошлом году… С вожатым… Такой очкарик, его никто не слушал… А я слушала… Он меня из благодарности поцеловал…
– Из благодарности не считается, – сказала Фатя. – Считается только из любви… – Оле: – Он ее из любви целует? Как ты думаешь?
– Я про это и думать не хочу, – ответила Оля.
Вечером они сидят у Клавдии Ивановны и едят батон с колбасой. Клавдия Ивановна лежит. Видно, что ей плохо, но она бодрится перед девчонками.
– Почитали бы вслух, девочки, – говорит Клавдия Ивановна, а сама незаметно насыпает в ладонь таблетки.
Лорка-великанша подошла к этажерке. Сказки. «Тимур и его команда», «Алые паруса», «Молодая гвардия», «Детство. Отрочество. Юность», «Домби и сын». Все старенькое, зачитанное. Вынула Лорка Диккенса.
– Я первая, – кричит Лиза.
– Я вторая, – это Катя.
Погасили верхний свет, подвинулись к лампе.
– Теперь у всех телевизор, – вдруг сказала Фатя.
– Насмотришься еще, – сказала Клавдия Ивановна. – Как там? «Домби сидел в углу затененной комнаты, а сын лежал…»
– У нас в классе, – сказала Катя, – девчонка одна «Анжелику» вслух читала. Полный отпад! Ваш Домби – придурок-малолеток! Там любовь во всех подробностях.
– Молчи, дурочка, – сказала Клавдия Ивановна. – «Анжелики» и книги такой нет и быть не может. Верит всякой чепухе. Разве любовь – подробности? Любовь – это…
И замолчала, не зная, что сказать…
– «Домби сидел в углу», – громко начала Лорка.
– Любовь, – сказала Оля, – это когда ничего не страшно, потому что вместе.
– И чтоб целоваться приятно, – засмеялась Катя. – Как же без этого?
Оля вышла из студии, и первым, кого она увидела, был тот самый парень с машиной. Он смотрел на нее в упор, так, что ей никак нельзя было его минуть. А когда она проходила мимо, он загородил ей проход ногой.
– Очень хочется тебя переехать насовсем, – сказал он ей. – Может, так и поступить?
Оля видела перед собой привлекательное и наглое лицо. Она стояла, замерев, перед загородившим ей путь ногой и, получалось, слушала:
– Как ты предпочитаешь, чтобы я тебя переехал? Вдоль? Поперек? – Оля молчала. – Откуда ты, обмылок искусства? Я забыл… Ты лимитчица? Или детдомовка?
– И рецидивистка… И воровка… И хулиганка… – ответила Оля. – И ты меня, пижон, бойся!
Потом ничего не оставалось другого, как зайти за забор и заплакать.
– Что с тобой? – спросил проходящий мимо мальчишка. Он был полон великодушия.
– Иди, иди, – ответила Оля. – Нечего подать…
Мальчишка остановился.
– Не понял… Нечего – чего?
– Ничего нечего, – сказала Оля. – Иди своей дорогой.
– Было бы предложено, – засмеялся мальчишка.
Он ушел, посвистывая. Оля в автомате купила стакан воды за копейку и умылась этой водой.
Снималась сцена телефонного звонка из-за границы. Главный подавал реплики. А бабушка и Оля, выхватывая друг у друга трубку, отвечали.
– Как вы там? – не своим голосом спрашивал Главный.
– У нас все хорошо! – кричала бабушка. – Привезите ихний аспирин.
– Мы купили собачьи консервы, – не своим голосом говорит Главный.
– Съедим! – прокричала Оля.
– Стоп! – своим голосом закричал Главный. – Ты опять? Ты говоришь: Булька что-то хворает.
– Съедим – лучше! – упрямится Оля. – Съедим все человеческое, съедим собачье и закусим аспирином.
Двое мужчин, которые со стороны наблюдали съемку, переглянулись. Один другому показал большой палец. Все это увидел Иван Иванович.
– И не думайте, – сказал он тихо, подходя. – Ей еще школу кончать…
– Подумаешь, – ответил один. – Не кончит в этом, кончит в том…
– Не тот случай, – сказал Иван Иванович.
– Она нам годится, – сказал мужчина. – Иди-ка ты, Ивашка, на пенсию… А у этой девчонки великое будущее.
Это оказался тот самый мальчишка, с которым она недавно разговаривала. Их привезли на место будущей съемки – к церквушке в лесах.
– Ничего себе! – сказал он, увидев Олю. – Оказывается, это ты… Я тогда долго о тебе думал… Чем-то ты задеваешь… Порепетируем? – Он подошел к Оле и хотел ее обнять.
– Ударю, – сказала Оля.
Он засмеялся.
– Ладно, – согласился, – ладно… Я подожду…
– Жди до посинения, – сказала она.
Она ушла от него. Ходит в переплетении строительных лесов, издали крошечная одинокая фигурка. Подрагивают доски, посвистывает ветер, а Оля карабкается все выше, выше, к самой церковной маковке.
Иван Иванович пришел домой в свою однокомнатную холостяцкую квартиру. В ней только самое необходимое. На чем спать. На чем есть. На чем сидеть. Ниша комнаты захламлена. Стал ее расчищать. Все выкинул и повесил на ней картину Пикассо, ту самую, что мы видели. А на стену напротив большой портрет Оли. Оля теперь, не отрываясь, смотрела на девочку на шаре.
Сам Иван Иванович сел на стул так, чтобы видеть обеих девочек.
Сидел молча, опущенные между колен руки чуть дрожали.
Съемка в переплетении лесов.
– Понимаешь, – объясняет Главный Оле. – У нее все сошлось. История с собакой, кошмар на улице… У нее сейчас возникла возможность стать какой-то другой… Она еще не знает какой… И вот этот поцелуй… Первый…
– Наивно, – важно сказал мальчишка. – Если первый, то с ней не все в порядке…
Он явно хорохорится перед всеми. Изображает знатока. Игра эта больше всего рассчитана на Олю, но она на него не обращает внимания.
– Для правды чувств, – говорит ей мальчишка, – нам нужен контакт.
– Пошел ты! – сказала ему Оля.
– Мотор! – кричит Главный.
Мальчик подходит к Оле. Он неуверен не по роли, неуверен на самом деле. И руки у него дрожат.
– Что ты дрожишь, как маленькая? – говорит он несмело, протягивая несмелые руки.
Оля смотрит на него, и глаза ее насмешливы и презрительны. По роли? На самом деле?
Вдруг он ее целует, как клюет в щеку. Сделал и тут же отпрянул, а она засмеялась.
– Холодно, – сказала она.
– Двадцать пять градусов! – глупо сказал мальчик. – Теплынь! – И пошел к ней снова, а Оля ждала и смеялась ему в лицо.
– Стоп! – весело сказал Главный. – Очень хорошо!
– Но я у нее, получается, сто двадцать пятый, – рассердился мальчик.
– Ты такой и есть, – сказала Оля.
