— Вот что, Юнна, — сказал Володя. — Ты мне нужна. В смысле — поговорить. Обязательно.
Он сказал все это сухо, строго, почти официально. Остался доволен сказанным. Как гора с плеч упала. Поднял глаза.
— Вы мне делаете предложение? — спросила Юнна, не приняв его «ты». Она улыбалась, и эта улыбка еще больше успокоила Володю.
— Да, — ответил он, — именно предложение.
— Несмотря на приближение такой яркой блондинки? Или именно в связи с приближением?
«Во бабы! — восхитился про себя Садыков. — Слова не скажешь — уже хомутают!»
— Несмотря, — ответил он.
— Я — прагматик, — сказала Юнна и перестала улыбаться. — Я иду к цели по кратчайшему пути. Я бы хотела быть романтиком. Но для этого у меня, лично у меня совершенно отсутствует время. Впрочем… — Здесь Юнна повернулась к приближающейся Лиде и стала ее печально и внимательно рассматривать. — Может быть, все это просто жалкое оправдание…
— Я смог бы сегодня освободиться вечером, — быстро сказал Володя; быстро, почти торопливо.
— Я провожу совещание с энергетиками. Это до ночи.
— Я буду ждать у общежития.
— Это будет поздно. В час ночи, наверно.
— Ничего. Хоть до утра.
Ну, тут и Лида подошла. Подошла, чуть запыхавшись, остро ожгла глазом Юнну, глянула на Володю, как на свое. И слово выбрала, чтобы показать этой шатенке, что это — свое, у ноги:
— Устал?
— Нормально, — ответил Володя и продолжил фальшиво, с опереточной улыбкой: — Это, Юнна Александровна, врач нашей команды, мастер спорта Лидия Афанасьева.
Они пожали друг другу руки, причем никому из троих это действие не доставило никакого удовольствия.
— У вас мягкая рука, — сказала Юнна, пытаясь объявить мир.
— Мягкая, но тяжелая, — ответила Лида, с ясным вызовом посмотрела на Володю.
Тот сказал:
— Видала? Марат приехал.
— Естественно, — сказала Лида, — если тебя, Володя, кто полюбит, это уже на всю жизнь.
Она отошла в сторону и, нагнувшись над отвесом, стала кричать вниз:
— Руслан! Саша! Спартак! Обед!
— Чужой монастырь… — тихо сказала Юнна.
— Чужой, пока в нем не поселишься, — ответил Володя. — Я буду ждать.
— Да, — сказала Юнна и начала спускаться по лестнице.
К Володе подошла Лида и тоже стала смотреть, как уходит Юнна.
— Она, по-моему, крашеная, — сказала Лида.
Доводилось ли вам просидеть на небольшой, врытой в землю и отполированной брюками да юбками скамеечке целый вечер? Или более того: вечер и ночь? Совершенно бездумно? Наверно, давно не приходилось. А жаль. Бездумно, оказывается, время проводить никак невозможно. Даже если специально гнать из головы эти самые думы, они же мысли, они же рассуждения, они же размышления, ну вот сидеть, и все, — нет, все подмечает глаз, все врастает в память. И потом о некоей важнейшей беседе, что-то решавшей в твоей жизни, и остается-то в памяти какой-то валявшийся на столе карандаш с розовыми деревянными боками заточки, с белой полосой у оснований, с золотыми буквами по синему фону. Что за карандаш? К чему? Какое объяснение? Лицо говорящего уже неразличимо в памяти, как блин, слова улетели, нету их, проблема давно уже решилась сама собой, ходить не нужно было, но вот карандаш остался — простой карандаш, лежащий на белом листке с машинописными буквами, стереофонический, стереографический, объемный, в руки взять хочется. Кто объяснит? Ученый мир молчит. Журнал «Наука и жизнь» не касается. Не берутся доценты, бормочут — «подкорка», будто в адресе скрыт ответ…
Вот так сидел Садыков перед двухэтажным блочным общежитием, бетонный угол которого был покороблен и смят каким-то очередным землетрясением, видно, давним, потому что отлетели уже торопливые цементные заплаты, и наблюдал без всякого дела окружающий мир. И остались в его памяти от всего этого вечера-ночи: зубчатый гребень гор, черный, плоский, положенный на вялую желтизну заката; дикая шутка проходивших мимо и неразличимых в темноте людей: «Он мне говорит „спасибо“, а я ему — „спасибо“ в стакан не нальешь»; алюминиевая, продавленная в путешествиях миска луны, висящая в тонких ветвях обглоданного дорожной пылью саженца; давно забытое ощущение «свидания» (хотелось прибраться в этом мире, как в комнате перед приходом гостей, протереть мокрой тряпкой горы, почистить посудомоем луну, особенно пропылесосить дорогу); Марат, бесконечно вертевшийся под ногами, прогоняемый и возникающий снова из самых различных точек пространства.
— Ну, что ты меня гонишь? Я тебя целую неделю не видел. Знаешь, как было страшно один раз? Мы стали обгонять, а этот не пускает. Тут встречная из-за поворота. Этот — раз! Тот — фырь! В сантиметре! А с другой стороны пропасть.
— Очень сильный рассказ. Особенно «этот — раз, тот — фырь»! Впечатляет. Отец что сказал?
— Обрадовался. Сказал, что скоро приедет. «Проконтролирую положение». Ну и потом начал: «Трудовое воспитание, трудовой семестр, я, когда в эвакуации был, мальчишкой стоял у станка на артзаводе…» Этим станком он меня уже поперек перепилил! Всю жизнь этим станком попрекает!
— А между прочим, встал бы к станку да постоял бы одну смену! Тогда бы рассуждал!
— Стоять у станка — примитивная технология. Человек должен отдыхать.
— Марат, отваливай отсюда!.. Отдыхать… Кто же работать будет?
— Роботы!
— Так ты не ушел?
— Сначала отдельные работы, а потом — заводы-автоматы. А люди будут в клубе сидеть и кино смотреть. А у тебя свидание.
— Ты пойдешь или нет?
— С девушкой?
Тут Садыков поднялся с лавочки, и Марат вмиг очутился у дверей общежития.
— Угроза применения насилия так же отвратительна, как и само насилие. Так нас учит педагогическая наука, — наставительно сказал Марат.
— Марат!
— Я пошел, Капитан. Уступаю грубой силе.
— Там потише в комнате. Ребят не разбуди.
— Я знаю, кого ты ждешь, — сказал Марат.
Володя ничего не ответил, только показал кулак.
…Он ждал долго. Ходил. Сидел. Стоял, прислонившись к столбу. Мимо шли машины. Один раз появился знакомый вездеход. Володя пошел к дороге и стоял, освещенный фарами. Машина остановилась около него, и грубый голос спросил:
— Тебе куда? Я на шестую площадку еду.
— Да никуда. Я так, воздухом дышу.
— Непонятно, — сказал голос, — как это можно дышать воздухом в час ночи? Иди к нам работать на верхний бьеф — там воздухом надышишься — во! Стихи, наверно, пишешь — так бы и сказал.
Человек за рулем, невидимый в темноте, усмехнулся.
— На совещании энергетиков был, что ли? — спросил Володя.
— Это не совещание, — живо откликнулся человек, — это дрессировщица Бугримова с дикими зверями. Вот Бог-то послал замглавного инженера нам! Видно, за грехи наши тяжкие. Когда мы ей какого-нибудь жениха завалящего найдем? Вся стройка от нее плачет!
— А что, она неправа? — спросил Володя.
— При чем здесь «права — неправа»?! — почему-то вскипел водитель. — В строительстве вообще нет такого понятия!
Он расстроился, хлопнул дверью и уехал.
Следом за ним подъехала и Юнна. Вышла из машины.
— Привет, — недовольно сказала она. — Ты не куришь?
— Нет. Бросил три месяца назад.
— Жаль, — вздохнула Юнна, — очень жаль. И жаль, что ты здесь стоишь и меня ждешь, потому что в такой поздний час нужно ждать других женщин: мягких, нежных и добрых.
— Ну, успокойся, — сказал Володя. — Что, у тебя какие-то неприятности?
— Никто не хочет работать. У всех есть оправдания. А я им так и сказала: кто хочет работать — ищет средства для работы. Кто не хочет — ищет оправданий. Что здесь поднялось! Даже Бугримовой обозвали. Я вот сейчас ехала к тебе и думала: ну что я ему скажу? Ну что может сказать женщина в таком состоянии? Я не способна ни на что. Это моя третья стройка, мне тридцать один год. Был муж. Естественно, ушел, и я его понимаю. Я ем в столовых. Я сварила суп последний раз зимой. У меня здесь квартира совершенно пустая, книги на полу. Летом поехала в отпуск. Три дня отсыпалась в номере, один раз на море вышла. На четвертый день случилась авария на восемнадцатой секции, и меня отозвали на работу. Кому я такая нужна? И зачем мне муж? Чтобы я вываливала на него свои неприятности?
— Да ладно, — сказал Володя, — что ты мне рассказываешь? Я сам строитель.
— Здрасьте! — засмеялась Юнна. — Что строим?
— Жилье.
— Какие серии?
— 2–47 в основном. И-522, рваные края в мелкую шашечку.
— Что же у вас такое старье?
— Вот у меня в команде один архитектор есть, вопрос к нему.
Юнна, почти невидимая в темноте, все же где-то в глубинах автомобильной полочки раскопала сигарету, закурила. Огонек выхватил из темноты половину ее лица, под волосами мягко сверкнула сережка. Под глазами круги, рука, державшая огонь, чуть дрожала. «Да, — подумал Садыков, — большая стройка, не то что наши скворечники».
