Зал притих.
Мусенок. Так-так-так… Бушуем, значит? Отчего враг топчет нашу священную землю? Почему он попирает наше достоинство, пьет кровь из наших жен, матерей, дочерей, гонит на виселицы братьев наших и отцов? Да потому, что не прониклись мы высокой сознательностью! Спросите себя: думаю ли я денно и нощно о защите родины и своего народа? Все ли я отдал? Все ли положил на алтарь отечества? Серьезней, товарищи, надо жить, надо готовить себя к защите не только от внешних врагов, но и внутренних!
Гробовое молчание.
Мусенок. То-то. Именем Советской Социалистической Федеративной Республики…
Никита Жердяков, он же Зеленцов, он же Черемных, он же Шорохов происходил из села Студенец, что на Белом море. Жила в том селе голь перекатная, бедняк на бедняке, но план-то по раскулачиванию выполнять надо. Мужики поморы придумали выход: пришли всем селом к Маркелу Жердякову, пали на колени – запишись в кулаки, у тебя всего двое робят, да и на ногах уже оне. Дрогнуло сердце Маркела – ладно, кулачьте! Утром ссадили выселенцев Жердяковых на подводу да и повезли. В дальнем углу памяти отпечаталось: бежит он, Никитка Жердяков, за подводой, падая в торфяную жижу, а отец все сильней настегивает коня. «Тя-а-тя! Тя-а-а-тенька-а-а! Я-то… я-то… забыли меня-то-о-о-о…», мать отворачивалась, закрывая голову сестренке, а дед с бабкой шептали: «Храни тебя Бог, Никитушка, храни тебя Бог!» Так и уехали родные его навсегда. Он же все бежал, падал, бежал, падал… Было ему тогда четырнадцать, теперь уж под тридцать, но нет-нет, да и увидит во сне, как бежит он за подводой и никак не может догнать, дотянуться до родных своих людей. Два года он строил социализм, потом надоело, оказался среди бывших зэков-блатняков и пошло-поехало: тюрьма, лагерь, побег, грабеж, снова тюрьма, лагерь… Сделался Никитка Жердяков лагерным волком, жившим по одному закону: умри ты сегодня, а я завтра.
Мусенок. Приговорить Зеленцова К. Д. к высшей мере наказания…
– А-а-ах! – пронеслось по залу.
Мусенок. Но, проникнутые идеями гуманизма, наша партия, наше правительство дают преступнику искупить свою вину кровью и заменяют расстрел штрафной ротой, сроком на десять лет.
Булдаков. Ура! Порядок, Зеленцов!
Шестаков. Живы будем – не помрем!
Мусиков. В гробу их видели!
Зеленцов встал и поднял руку. Все затихли.
Зеленцов. Так вы что, десять лет воевать собираетесь?
Мусенок. Почему?
Зеленцов. Или может, сам воевать пойдешь?
Мусенок. Я здесь родине нужен.
Зеленцов. Р-родине? Ну-у-ужен? Как хер кобыле между ног! Ребятишек судишь?! Погоди-и, гнида, погоди-и-ы, еще тебя судить будут!
Мусенок. Уж не ты ли?
Зеленцов. И я! И я! Меня не убьют, не-ет! Я выживу! Выживу! И найду тебя! Найду!
Конвойные тащили Зеленцова из клуба, но он вырывался и хрипел.
Зеленцов. Ты почему здесь, гнида? Где фашист, где, где? Их судишь? Их? Их?
Булдаков. Правильно!
Мусиков. Ха-ады!
Мусенок. Ну, знаете! Я этого так не оставлю!
Выбравшись из клуба, бойцы не расходились, хлопали Зеленцова по плечу, совали ему в карман табачишко, бумагу, спички. Зеленцов держался гоголем. Приступ психопатии у него прошел, он шутил и желал скорой встречи на фронте, пока совсем не довели их здесь до смерти. Возвращались бойцы в казарму россыпью, не строем. Один из командиров было крикнул: «З-запевай!» – но из солдатского сборища раздалось: «Сам пой!»
Этой ночью в казарме долго не могли заснуть.
Мусиков. Верно Зеленцов говорит, скоро всех тут доведут до смерти. Попцова вон уханьдокали и хоть бы хны!
Булдаков. Жизнь собачья.
Рындин. Долго ль еще так? Я ить, иной раз и помолиться на ночь забываю… Сс-споди Сс-сусе…
Васконян. Не свабейте духом, Никовай, не пвачьте, все гавно ского все довжно пегеменится.
Рындин. Я ить бригадиром был, Ашотик, а теперь че? Смеются все. Комедь имя. Господь не велел ближних мучать.
Васконян. Что ж Господь? Не пгисутствует он здесь. Пгоклятое, поганое место.
Шестаков. Ашот, расскажи че-нибудь лучше.
Васконян часто рассказывал ребятам о графе Монте-Кристо, о пиратах и прекрасных дамах. Бойцы с благоговением внимали сказкам о роскошном мире, твердо веря, что так оно и было, да где-то, наверное, и есть. Старшина Шпатор обожал сказку «Конек-Горбунок», которую Ашот лупил наизусть.
Васконян.
Пушки с кгепости павят,
В тгубы кованы тгубят,
Все подвалы отвогяют,
Бочки с фгяжским выставляют
Шпатор. Вот, голова-то у тебя, Ашот, какая золотая. А ты все с начальством споришь, памаш. Писем домой не пишешь, мать командованию звонит: «Где мой Ашотик?» Ничего ты, памаш, не сознаешь.
Сергей. Братушка, письмо мамкино где?
Еремей. Тута.
Сергей. Почитай ишшо раз.
Еремей. «Здравствуйте, сыночки мои Сергей да Еремей. Пишет вам ваша мамка. У нас корова отелилась, телочку Бог дал. Были бы вот дома, молочком бы с новотелья напоила, а так, что живу, что нет. Плачу по отце, да об вас, горемычных. Всю-то ноченьку, бывает, глаз не сомкну…» Слышь, Серега… До Протихи-то нашей отсюда шестьдесят верст всего.
Сергей. И че?
Еремей. Туда-сюда за сутки или за двое обернуться можно.
Сергей. Дак накажут же.
Еремей. Ну, губахта будет нам или наряд – стерпим. Зато молока напьемся и мамку повидаем.
Сергей. Ковды пойдем-то?
Еремей. Да щас прямо и двинем. Мороз ноне спал, добежим!
Тем же вечером нежданно-негаданно в землянку Щуся пожаловал Скорик.
Щусь. Разговор? Длинный?
Скорик. Длинный. Выпить есть?
Щусь. Имеется.
Щусь полез под кровать, достал поллитровку, кусок мяса, пару сухарей.
Скорик. Красноармейские посылки?
Щусь. Да. На сохранении. В казарме раскрадут.
Скорик. Водкой расплачиваются?
Щусь. Да. Сами почти не пьют, им бы пожрать чего, да многие еще и не научились, слава Богу. Ну так за что мы пьем?
Скорик. За победу. За что же еще нам пить-то.
Щусь. Ну за победу, так за победу.
Щусь небрежно, с форсом плеснул водку в рот. Скорик пил неторопливо, степенно.
Скорик. Как тебе суд?
Щусь. А что суд? Поломали комедию! Перевоспитали народ! Теперь с ними управься попробуй. О-о-о-х, мудаки-и-и-и, о-о-ох, мудаки-и-и-и!
Вверху что-то хрустнуло, с потолка землянки посыпался песок.
Щусь. Я вот вам, так вашу мать! Картошку в трубе пекут. Работает сообразиловка солдатская. Жива еще армия, как суд показал. А что дальше с ребятами будет?
Скорик. Да-а, работает. Удальцы! Вот я и пришел поговорить про дальше. Плесни еще, если не в разор. Не пьянства ради, а удовольствия для.
Щусь. Я и не думал, что ты пристрастишься.
Скорик. Да мало ли о чем мы не думали! О многом мы не думали. За нас все время там думали, ночей не спали.
Они снова выпили и молча пожевали вяленого мяса.
Скорик. Медвежатина?
Щусь. Она. Коле Рындину тетка прислала. Сама медведя в берлоге завалила. С детства охотничает, одна в тайге живет. А племянник ее тут доходит. Его бы дома оставить на развод, чтоб род крепить, народ плодить, а его на фронт, и свалит Рындина какой-нибудь немчик из пулемета… Если раньше здесь не свалит дизентерия… Что это, Лева, почему у нас везде и всюду так?
Скорик. Ты думаешь, я про все знаю?
Щусь. Должен знать. В сферах вращаешься. Это мы тут в земле да в г. не роемся…
Скорик. Да, в земле и в г. не… Вот что, Алексей… Скоро, совсем скоро тебе и первой роте станет легче, значительно легче. Но я прошу, предупреждаю, заклинаю тебя, чтобы в роте никаких разговоров, никаких отлучек, драк, сопротивления старшим. Главное, чтоб никаких разговоров. Васконяну скажи, чтоб не умничал, не то место, здесь его сверхграмота ни к чему. И Булдакова предупреди, это плохо кончится. Алексей! В военном округе начались показательные расстрелы. По-ка-за-тель-ны-е! Вос-пи-та-тель-ны-е! Рас-стре-лы! Понял?
Щусь. Как это можно расстрелами воспитывать?
Скорик. Воспитывать нельзя, напугать можно. Средство верное, давно испытанное. С этим средством в революцию вошли, всех врагов одолели.
Щусь. Так. Дожили.
Скорик. Да. Дожили.
Они снова выпили и долго сидели неподвижно.
Щусь. Ты всем командирам предупреждения?
