Сафонов. Что — интеллигенция? Ты этого даже и слова-то не понимаешь. Что ты, некультурный сукин сын, так этим гордишься? А между прочим, если тебя, дурака, за пять лет в университете обтесать, так ты тоже будешь интеллигенция, вот и вся разница. А если не обтесать, так не будешь. Старика обижать никому не позволю! Ишь ты: «по-простому», «по-нашему»… А он что же, не наш, что ли? Ты еще под столом ползал, когда он за то, что немцев бил, награды имел. Зачем пришел?
Козловский. За патронами. Да мало дал. Вот.
Сафонов. И смотреть не хочу. Раз мой начальник штаба тебе столько дал, — значит, столько мог. Ты мне тут этого не заводи: сначала к одному, потом к другому. Иди.
Козловскийвыходит. За дверью шум.
Голос Глобы: «Да что ты меня не пускаешь? Вот тоже!»
Входит Глоба в штатском. За ним красноармеец с винтовкой.
Красноармеец. Товарищ капитан, к вам. Разрешите пустить?
Сафонов. Ну конечно, пускай, ведь это же Глоба!
Глоба. Он самый.
Сафонов. Ой, Глоба, да ты ли это?
Глоба. Я.
Сафонов. Живой?
Глоба. Живой.
Сафонов. А может, не ты? Может, дух твой?
Глоба. Ну, какой же там дух! На пять пудов разве дух бывает? И потом, я же фельдшер, а медицина духов не признает.
Сафонов. Это верно. Убедил. Ну, садись. (Кричит.) Шура! Покушать дай. И воды там из бидончика стакан налей. Глоба пришел, ему порция причитается.
Шура (показываясь в дверях, смотрит на Глобу). Здравствуйте.
Глоба. Здравствуй, Шура.
Сафонов. Ну, что же ты, радуйся — живой пришел!
Глоба (махнув рукой). Они на меня не радуются. Они меня считают за нехорошего человека. Я им откровенностью своей не нравлюсь.
Сафонов. Это кому же им-то?
Глоба. Вот Шуре хотя бы и вообще всем им, женщинам, сословию ихнему всему.
Сафонов. Был?
Глоба. Да.
Сафонов. Что же слышно?
Глоба. Слышно то, что наши обратно наступать собираются.
Сафонов. Да? Может, и нас отобьют, Глоба, а?
Глоба. Может быть.
Сафонов (закрыв руками глаза). Эх, Глоба. Иногда так захочется и чтобы сам живой был, и чтобы другие, которые… тут кругом, чтобы все живые были. Так, говоришь, наступать будут?
Глоба. Возможно. Я у генерала был.
Сафонов. Как ты доложил?
Глоба. Как приказано, чтобы выручали, сказал, но что если против плана это идет, то мы выручки не просим, сказал. Ну, и что все-таки жить нам, конечно, охота, — это тоже сказал.
Сафонов. И это сказал?
Глоба. И это сказал. Да они сами, в общем, представляют себе это чувство.
Сафонов. Что приказывают нам?
Глоба. Конечно, пакет с сургучом я нести не мог. Поскольку я шел как бегущий от красных бывший кулак, то мне, конечно, пакет с сургучом был ни к чему при разговоре с немцами. Но устный приказ дан такой: «Держись, держись и держись!» А что и как — это пришлю, говорит, на самолете известие.
Сафонов. А тебе больше ничего?
Глоба. Ничего. Я думаю, Иван Никитич, как и что — это еще там, где выше, решают. Этот генерал нам с тобой мозги путать не хотел. Говорит: «Держись!» — и все.
Сафонов. Тяжело добираться?
Глоба. Да ведь я такой человек — где как: где — смелостью, где — скромностью, а где — просто на честное слово. Меня и то генерал отпускать не хотел, говорит: «Сиди тут, Глоба». А я говорю: «Характер мне не позволяет. Там, говорю, ребята будут страдать, ожидая известия вашего». Он говорит: «Я скоро пришлю». А я говорю: «Так то же на самолете, а я на своих двоих, это быстрее». Что тут слышно, Иван Никитич?
Сафонов. Ну, что ж, как ты ушел, в ту ночь Крохалев от ран помер. Петров тоже. Сегодня утром Ильина убили. Так что я теперь и за командира и за комиссара. В общем, много кого уже нету. Ну, ладно, это лишнее.
Красноармеец (открывает дверь). Товарищ капитан, к вам тут гражданский один.
Сафонов. Давай. (Глобе.) Я же начальник гарнизона, сколько есть делов — все ко мне. Давай гражданского.
Входит старик.
Старик. Просьба к вам, товарищ начальник.
Сафонов. Просьба? (Морщится.) Эх, мне просьбы эти…
Старик. И не за себя только, а еще за двух человек.
Сафонов. Чего же вы от меня хотите? Нет у меня ничего, так что и просить у меня — это лишнее. Если насчет еды, то, сколько могу, даю. Всем поровну — как мне, так и вам.
Старик. Нет, нам не то.
Сафонов. Если насчет воды, то опять же — вода как мне, так и вам. Старый человек, уважаю тебя, но стакан на душу — это уж всем.
Старик. Нам не воды.
Сафонов. А чего же вам?
Старик. Нам бы трехлинеечки.
Сафонов. Это зачем же вам трехлинеечки?
Старик. Известно зачем.
Сафонов. Ты, значит, папаша, это за троих просишь? Это, значит, в твоих годах все? Приятели, что ли?
Старик. Приятели.
Сафонов (Глобе). Видал? (Старику.) А вы что, в армии были, что ли, папаша?
Старик. Все были, кто в германскую, кто в японскую. Я вот в японскую был. Мне в ту германскую уже года вышли. Ну, а в эту вроде как опять обратно пришли. Так как же насчет трехлинеечек?
Сафонов (вставая и подходя к нему). Ты понимаешь, папаша, что значит, если ты, чтобы человек плакал, сделать можешь? Я огонь, воду и медные трубы прошел. Я в шоферах десять лет был. Это дело такое — тут плакать нельзя. А ты меня в слезу вогнал. Дам я тебе, папаша, трехлинеечки. Только ты приходи вечером, когда у меня тут начальник штаба будет, тоже с японской войны, вроде тебя. Вы с ним сговоритесь, по-стариковски.
Старик выходит.
Да, значит, такое дело. Неизвестно еще, что и как, куда наши ударят. Ну что же, придется тогда, что надумали, делать. (Подходит к Глобе, закрывает дверь, тихо.) А надумали мы с теми, кто на немецкой части города сидит, мостик через лиман у немцев в тылу рвануть. Не миновать мне завтра ночью Валю опять туда посылать.
Глоба. Жалко?
Сафонов. Мне всех жалко.
Глоба. Да… А я на это дело просто смотрю. Смерть перед глазами. Счастье жизни нужно человеку? Нужно. Ты его видишь? Ну и возьми его. Пока жив. Она девушка добрая. Вот, глядишь, и вышло бы все хорошо.
Сафонов. Ни к чему говоришь. Боюсь я за нее, вот и все.
Глоба. А за себя не боишься?
Сафонов. За себя? Конечно. Но только мы с тобой, Глоба, другое дело. Мы ж начальство. Мы себе не можем позволить бояться. Потому что если я себе раз позволю, то и другие позволят. А потом я уже не позволю, а они опять позволят. Мы с тобой, значит, ни разу бояться позволить себе не можем. Разве что ночью, под одеялом. Но одеял у нас с тобой нет, так что это исключается.
Входит Валя.
Что, привезла Панина?
Валя. Нет, он там остался.
Сафонов. Где — там?
Валя. Там, в первой роте. Ух, устала. (Снимает рукавицы, садится.)
Сафонов (Глобе). Ну, что ты будешь делать? Как назначил его начальником особого отдела, так он все показывает людям, что не боится.
Валя. Я уж его удерживала, удерживала.
Сафонов. Молчи уж! Удерживала она! Я знаю, как ты удерживаешь. Сама лезет не знаю куда, потом рассказывает — удерживала она!
Лейтенант (в дверях). Товарищ капитан, к телефону.
Сафонов выходит.
Глоба (Вале). Как живете, Валентина Николаевна?
Валя. Как все, товарищ Глоба. Как все, так и я.
Глоба. А как все живут?
Валя. А кто как.
Глоба. Эх, времена пошли. Женщины — и вдруг на фронте. Я бы лично вас берег, Валечка. И вас и вообще. Пусть бы вы нам для радости жизни живыми всегда показывались.
Валя. У нас что же, другого дела нет, как вам показываться для вашей радости живыми?
Глоба. А то как же? Для чего создается женщина? Женщина создается для украшения жизни. Война — дело серьезное. Во время ее жизнь украшать больше, чем когда-нибудь, надо, потому что сегодня она — жизнь, а завтра она — пар, ничего. Так что напоследок ее, жизнь-то, даже очень приятно украсить.
Валя. Так что же, по-вашему, жизнь — елка, что ли, игрушки на нее вешать?
