ЭГОН. Это ты о божьих мельницах?
ДУШАН. Мудак ты. И плевал я на тебя.
ЭГОН. Не выкуришь косячок с мудаком?
ДУШАН. Я обещал Терезе, что через минуту вернусь. Что мы только по кружке пива выпьем.
ЭГОН. Ты ей и в прошлый раз так говорил. Она не воспринимает это буквально, не бойся. Она же не дура.
ДУШАН. Вчера как раз я сказал ей, что она дура.
ЭГОН. Но красивая.
ДУШАН. И ты хорош.
ЭГОН. Так что, курнем?
ДУШАН. Не надо бы мне с тобой водиться.
ЭГОН. Так найди себе новых друзей. Только сейчас свободных уже нет. Все настоящие друзья давно заняты…
Смеются.
ДУШАН. Да, кореш, мы действительно — поколение.
ЭГОН достает пакетик с наркотиком. Темнота.
ТАМАРА говорит по телефону с ТЕРЕЗОЙ. ТЕРЕЗА расстроена.
ТЕРЕЗА. Вчера он сказал мне, что я дура.
ТАМАРА. Почему это?
ТЕРЕЗА. Потому, что я не пошла на выборы.
ТАМАРА. Вы что, из-за политики ругаетесь?
ТЕРЕЗА. Не ругаемся мы из-за политики. Он просто сказал мне, что я дура… потому что я не пошла на выборы. А ты ходила на выборы?
ТАМАРА. Ходила. Но это вовсе не означает, что я не дура.
ТЕРЕЗА. А за кого ты голосовала?
ТАМАРА. За левых.
ТЕРЕЗА. Это что, Мечьяр?[69]
ТАМАРА. Нет.
ТЕРЕЗА. Я в этом ничего не смыслю.
ТАМАРА. Да там нет никакой разницы.
ТЕРЕЗА. Я ведь все равно скоро в декрет уйду… А Эгон тоже ходил на выборы?
ТАМАРА. Ходил.
ТЕРЕЗА. И за кого он голосовал?
ТАМАРА. За правых.
ТЕРЕЗА. Нет. Я в этом совершенно ничего не смыслю. Понимаешь?
ТАМАРА. Что?
ТЕРЕЗА. Ну, что я в этом ничего не смыслю.
ТАМАРА. Понимаю. Никто в этом ничего не смыслит.
ТЕРЕЗА. Душан кажется мне каким-то странным.
ТАМАРА. Это нормально. Предродовой синдром.
ТЕРЕЗА. Да, наверно. А как у вас с Эгоном?
ТАМАРА. Что?
ТЕРЕЗА. В порядке?
ТАМАРА. В порядке.
ТЕРЕЗА. Правда?
ТАМАРА. А что, Душан что-то говорил?
ТЕРЕЗА. Что он мог сказать?
ТАМАРА. Да ничего.
ТЕРЕЗА. Может, встретимся? Мы уже давно не виделись.
ТАМАРА. Я просто не хотела тебе надоедать. Перед родами лучше тебе обойтись без стрессов.
ТЕРЕЗА. И я не хотела тебе надоедать. Все время себе говорила, что у тебя и своих проблем сейчас хватает…
ТАМАРА. Каких проблем?
ТЕРЕЗА. Ну… отец… Эгон…
ТАМАРА. Так что же тебе все-таки Душан говорил?
ТЕРЕЗА. Давай лучше встретимся.
Темнота.
В комнате ДОЛИНЫ, в доме престарелых. ЭГОН сидит за столом.
Рядом стоит ДОЛИНА. На столе включенный диктофон.
ДОЛИНА. Нет здесь никакой сенсации. Просто в одно солнечное утро я проснулся и понял, что больше не хочу этим заниматься. Еще вечером, накануне, я был убежден, что профессия артиста — это мое единственное, абсолютное предназначение. Я чувствовал, как взволнованно дышит зрительный зал, когда я играю, не важно что. На улице я встречал своих горячих поклонников. Иной раз мне, например, говорили, что некий фильм гроша ломаного не стоит, но я, как всегда, их не разочаровал. Не разочаровал. Понимаешь… Правда, когда я сейчас об этом думаю… должен сознаться, такие странные нигилистические мысли преследовали меня уже за несколько лет до этого. Уже несколько лет я сознавал, что работа меня не удовлетворяет, не трогает. Что я уже не переживаю на сцене собственное рождение, как бывало прежде. И все равно каждый вечер я твердил себе про это самое предназначение. Кроме того, я стал испытывать какой-то необъяснимый страх.
ЭГОН. Страх чего?
ДОЛИНА. Страх чего? Не знаю. Просто абстрактное чувство страха. Беспокойство. Это каждому знакомо. У меня постоянно было ощущение, что на меня кто-то смотрит, что за мной кто-то следит. А я не могу спрятаться. Может, именно поэтому я стал пить.
ЭГОН. А обратиться к кому-нибудь не пробовали?
ДОЛИНА. Имеешь в виду — к какому-нибудь психологу? Пробовал. В первый и последний раз. Это, знаешь ли, как нарваться во время исповеди на плохого священника. Ты был когда-нибудь на исповеди?
ЭГОН. Нет, не был.
ДОЛИНА. Тебе когда-нибудь будет этого недоставать, да и всему твоему поколению. Мы перестаем исповедываться, очищаться, и поэтому копятся наши грехи… (Машет рукой.) А-а-а, да что там… это все сложно… Но когда на исповеди тебе попадется плохой священник, в тебе что-то блокируется. Точно так же было и с моим психологом. Я вдруг стал сознавать преходящесть, конечность всего, это ведь младшая сестра смерти… ее я тоже боялся. Жутко было привыкать к конечности. Да я так и не привык к ней. Я боялся, что не выдержу, взорвусь… что не выдержат нервы. Что я выйду на сцену и скажу, что смертельно устал, что все это уже не приносит мне радости, как когда-то. Что я на самом деле просто втихомолку всех обманываю. Но при этом, что парадоксально, я продолжал получать от публики столько позитивной энергии… это был страшный парадокс… господи, столько энергии… и это каждый раз давало мне новые силы, ставило меня на ноги, пусть на минуту… пусть понапрасну… Я уже давно обманывал, а публика об этом даже не догадывалась… А потом наступило то утро… Не смотри на меня так… Это не было каким-то поражением под Ватерлоо… как раз наоборот, это было одно из самых спокойных и ясных мгновений моей жизни. Я вдруг ясно увидел всю мерзость, в которой жил и к которой, честно говоря, уже приспособился. И сам стал таким же мерзким. Мерзость. Это среда, которая оправдывает зло, измены, фальшь, зависть. Все можно объяснить тем, что артисты — существа тонко чувствующие и потому имеют право… Ни хрена! Все они лицемеры. Банда лицемеров, которые научились проживать свои театральные роли в реальной жизни…
ЭГОН. Можете рассказать об этом более конкретно?
ДОЛИНА. Как — более конкретно? Хочешь, чтобы я назвал имена? Имена не важны, важны только цифры. Я выражаюсь так, как хочу. Если тебе кажется это недостаточно конкретным, можешь уходить.
ЭГОН. Извините.
ДОЛИНА. Я не смог подняться надо всем этим иначе, как продравшись через горлышко водочной бутылки. А оттуда я вдруг увидел все по-другому. Тоже парадокс. Мне пришлось уйти. Не было другого выхода, кроме как решительно сжечь все мосты и разорвать все связи. Было очень больно, как получить ножом под ребра, но на свете есть вещи и похуже. Лучше уж вот так, сразу, чем медленно и постепенно… Это, знаешь ли, как с умиранием. Мне пришлось даже бросить преподавание, потому что я понял, что не могу учить. Я не хотел примириться с тем, что учу кого-то, кто будет лучше меня. Я передавал этим ребятам не себя, а идеальное представление о себе.
ЭГОН. Но ведь вами все восхищались. Уважали вас. Студенты за вас горой стояли… Молодые артисты до сих пор вас любят…
ДОЛИНА. Ну и передавайте им привет… Бедняги. Они живут в совершенно дегенерированном мире. И знаешь, почему он дегенерированный?
ЭГОН. Не знаю.
ДОЛИНА. Потому, что здесь каждый каждого имеет. Это можешь спокойно написать там у себя слово в слово. (Выключает диктофон.) Чтобы между нами было ясно, без всяких иллюзий… я болтаю тут с тобой только ради моей дочери. Хочу, чтобы она простила меня за то, что я ее во все это втянул. За то, что испортил ей жизнь. Передай ей, что я ее люблю и был бы рад, если бы она пришла меня навестить.
ЭГОН. Я передам ей.
ДОЛИНА. Как она поживает?
ЭГОН. Дела у нее в порядке.
ДОЛИНА. Я спрашиваю не как у нее дела, а как она поживает.
ЭГОН. Думаю, хорошо.
ДОЛИНА. Говоришь не слишком неубедительно.
ЭГОН ставит на стол бутылку виски. Собирается уходить.
ЭГОН. Спасибо вам.
ДОЛИНА. Даешь мне бутылку, да еще и благодаришь? ЭГОН. За то, что нашли для меня время.
ДОЛИНА. У меня его прорва… Не знаю, куда и девать. Обращайся с Тамарочкой хорошо. Рядом с ней должен быть хороший мужчина, получше, чем был я…
ЭГОН стоит, не зная, что сказать.
ЭГОН. Я передам ей от вас привет.
ДОЛИНА. Салют!
