Алексей Горобец - Простудятся в траве босые осы…

Ты выберись на тот пригорок.
Там медлен мёд и тёрен горек.
Там ожиданье первых слов.
И забывая мрак и морок,
И постигая мрак и морок,
Ты угадай, найди свой путь,

Последний нелюдь,
Первый людь.

(«…С оглядкой к делу приступай»)

Бессонный час предутренней звезды.

А ветер в кронах зелен и прохладен был.

И белое пыланье бересты,
И пятна онемелой лунной патины,
И угольную,
Пепельную тишь
В душе твоей, где хворь и ожиданье,
Разъяла ночь, взяла в одно касанье,
Как будто ей на растерзанье дан я,
А мне она – для восхищенья лишь.

Как будто ветер, зелен и бесстыж,
Упал лицом на черепицы крыш,
Взалкав любви, свободы
И признанья.

Кричит кикимора. Агукает кукушка.
На плёсе веселится водяной.
Через забор собачка-потаскушка
Собачится вовсю, и пёс цепной
К ней тянется, рыдает сам не свой,
И про любовь агукает кукушка.

О, жрица земноводная – лягушка!
Вопи своё, и комарьё в тоске
Пусть пляшет с водяным накоротке,
И глаукомно щурится избушка,
И стынет чайник,
И прикрыта вьюшка,
И отдыхает пахнущая стружка,
И спит сверчок в углу на верстаке

И крадется с кувалдой в кулаке
По свежим стружкам
Тихий Буратино.

Эка штука – скончанье века!
Подытожим: печали нет.
Остаются: фонарь, аптека
И бессмысленный тусклый свет.

Как и прежде – избыток абсурда,
И мура, как всегда, мудра.
И унылая кама-сутра
Всё мордуется до утра.

Стронут стронций – окалина века!
Попривыкнем – и всё, как встарь:
Траки танков у велотрека.
Гарь аптеки. Фонарь-калека.
Дискотека. И для разбега –
Даль за далью, за далью – даль.

Окопы, надолбы, осколки[1] –
С телерекламой или без,
А из Чечни уходят волки
И заселяют Красный лес.

И словно морок, грёза, мрия,
От них спасаясь, не от пуль,
До Тузлы, до Фанагории
Скользят рассветно-голубые,
Стада оленей и косуль.

Нам в кровь вошло,
Нам в гены въелось,
Ещё тогда, ещё с тех пор:
Осколки скал,
Оскал и серость
Осатаневших волчьих свор.

И мы. О, как же мы устали!
От пустоты, от слов-плевков,
От холодов, где отчий кров.

Мы заплатили за любовь!..

И души заселяют стаи
Войной калеченных волков.

Ну вот и август! Рок-парад цикад
Сегодня в ночь, и ты как будто рад,
Забыв, что речь – о завершенье лета.

И лезет без билета и привета
Через порог чертополох-хичкок,
Ещё не осознав своё ничто-
жество: он так киношно страшен
И чёрно-бел, что незаметен даже,
Поскольку на слуху – парад цикад

И там, где завершаются асфальты,
В колючках, травах, травяной пыли,
Щипковые настраивают альты
Рок-музыканты (менестрели, скальды) –
Наземные насельники земли.

А наше дело – слушать, и терзая
Зубами локти, а лицом – бетон,
Вдыхать небес хрустальный самогон,
Чтоб зная, забываясь, забывая,
Улыбкой на негнущихся губах

Скрывать
Своё смятение и страх.

Рисуют птицы по небу пером
И тушью ночь, и пролетают мимо.
Им просто позарез необходимо
Расшифровать свой собственный геном.
А заодно узнать
Не родила ль козла
Зачатая рукой овечка Долли.
И вообще – кто потравил нам поле?!..
И почему – по дурости? Со зла?..

А ночь рисует нам углём – зарю,
А силуэты птиц – пером и тушью,
И красит охрой – всё темней и гуще –
Берложий мрак и беловежье пущи,
И лавровишен ялтинские кущи,
И нас –
Весь век безропотно несущих
Свой крест.

Я о России говорю.

Коровий хвост вершит судьбу слепней
И оводов, и насекомой твари,
Что в кровоядном суетном угаре
Зудит, летит влепиться посильней.

Не всем дано ужраться и удрать.
Судьба проста – хвостом да и в лепёшку.
О, светлых мыслей неземные мошки!
Ну, дай ты им дозреть, корова мать!

Дай распознать
Счастливцев и злосчастных,
Взлелеять первых, а вторых – бежать,
Дай щедрости набраться
И признать,
Что – да, что всё бесценно и прекрасно,
И жизнь ясна,
И даже неопасна,
Особенно в безветрие, при красках
Волны (взрывной, допустим) если внять
Её резонам – и не замерять
Земли уже обугленную пядь,

Но грустно и застенчиво слинять,

Уверовав,
Что прожил не напрасно…

Этот век –
Для живущих он станет чужим.
Для живущих без нас.
Он останется с нами.
Мы разденем его. Мы его обнажим!
И до чресел и лядвий
Разденемся сами.

Нам всего-то осталось – себя разделить:
По диетам. Бараньей, свиной. Или рыбной.
Пусть запомнит страна, каково оно – быть,
Выгребаясь меж Сциллой и той же Харибдой.

Осыпаются листья. И звёзды Кремля
Камуфляжны, как звёзды кейфоровых шлемов.
Ожиданье, напряг и разряды на клеммах.

И ночная планета. Похоже – Земля.

Где станичный роддом
И дремотны поля.

И над старым погостом – звезда Вифлеема.

Надрывен рык измотанной страны
И нескончаем как проблема выбора.
И тянется от Тузлы и до Выборга
Меридиан оборванной струны.

Тут есть, пожалуй, от чего отчаяться,
На принтерном растёкшися листе.
Мозги как бы всё больше размягчаются
И утекают. Но отнюдь не те.

И немотой томясь, на волю просится,
В тиши освобождаясь от оков,
Пусть – безголосица,
Пускай – пустоголосица,
Плакучих, но плескучих облаков!

А счастье наше –
То мычит, то телится,
И заметёт апрельская метелица
Печали все,
И трудится умелица –
Кириллицы пчелиная трава.

О, тишины медвяные слова!..

Пока вы есть –
Ну, и Россия теплится.
Пока вы здесь –
Ну, и земля жива.

В утомлённой своей усталости,
Как волы у сухой реки,
Обеззубевшие от старости,
Отпущения ждут грехи.

Впол своей лошадиной силы
Напрягаясь держать ответ,
Жрут колючку и бересклет,
Вспоминая – а как там было?..

Только что им! – всё шито-крыто.
Тишь да гладь, благодать да тишь:
Невод рван, в драбадан – корыто,
Двери – гниль, да и крыша – сито,
И в клети голодует мышь.

И небес воровское быдло –
Вороньё – свой наземный след
Оставляет,
Как вторчермет
Вдоль дорог наших бед-побед, –

Уверяя,
Что так и было,
Уповая
На давность лет.

Весна в пруду.
Движенье трав и рыб.
Движенье вожделений и желаний.
Тяжёлый шмель в отставленном стакане
Упился, обескрылел и прилип.

Топтанье лета вызывает скрип
В извилинах души, душевный скрежет.
Всё больше пыли,
А любовь – всё реже.
Май выцветет,
В июне пух заснежит,
Закиснет пруд, и мелководных рыб
Сожрёт
Гниенья выморочный гриб.

И нам поврозь
Останется на память
Любви случайной медленная зыбь,
Тишайший пруд и разговоры рыб,
Да фырк шмеля, что, наконец, отлип
И улетел, допив вино в стакане.

Количество
Исходит в качество!
А впрочем, это не про нас.

Сквозит история-растратчица
По трассе Крым – Тамань – Кавказ.

Собаки лают. Ветры мечутся.
Кривятся и скрипят кусты.
Ещё не утро. Спи, Отечество!
Дороги мокры и пусты.

Ещё не утро. Тучи сонные,
Антенны и кресты обняв,
Своей печалью мир объяв,
Являют сны, являют явь,
Кропят дождём глаза оконные

И выполаскивают досиня
Мосты, паромы. И зане
Притих Темрюк – спит Феодосия,
Прильнув к песчаной простыне.

А время всё не гасит свечи нам!
И ни суда, ни дела нет.

Спи, разведённое Отечество!

Да будет
Кроток
Твой рассвет.

Фиксажные проплешины в альбоме.
Коричный запах выцветших страниц.
Ну, кто ещё о них расскажет, кроме
Пустых зеркал, в твоём живущих доме,
В которых отражалось столько лиц.

Вот это – дед, вот прадед, это внуки.
Вот это баба Настя в шёлковом платке.
А это кто – верхом на рюкзаке?
Вдвоём – и ни полслова о разлуке!..

И не было нам знать иной науки,
Чем вкус дождя да шорохи зарниц,
Привал в пути,
Да эту вспышку-блиц…

И даль весны,
И запахи,
И звуки
Оттуда нам протягивают руки –

Ни блок-постов не видя,
Ни границ…

Собаки не любят стихов и рычат подозрительно,
Хотя этот факт не проверен и мало о чём говорит.
Упряма собачья любовь и всегда удивительно
Созвучна с бездомьем, тоской и обидой,
И ритм
Рычанья, вытья, скулежа или честного лая
По форме докучлив, но по содержанью таков,
И попросту странен
Весь длинный набор твоих веских рифмованных слов.

И всё объясняя усталостью, спешкой, невзгодьем,
Засильем бессилья и переизбытком мозгов,
Мы всё-таки пашем бесплодные наши угодья…

Не веря в неверность
И веря –
В собачью любовь…

День ото дня всё явное и сущее
Становится расплывчатей и мглей.
И жизнь твоя, тебя на части рвущая,
И хмель, и соль степных твоих кровей,
И… не спеши! Помедленней старей!

Живи помедленней.
Прильни к стерне, земле,
К траве прислушайся,
К пчеле, хотя бы – к тле,
Поверь воде, прозрей
Да и узрей,
Что всё в тебе озорно,
Обло, как
Те чудища, что ночью в облаках
Глазами зыркают,
Гремят, грозят, и тени их
Лесная укрывает полоса,

Где тополя,
Своих тусовок гении,
Царапают ветвями небеса…

Об этом мало знают, и оно
Нас, в общем-то, не очень беспокоит.

В твой мир приотворённое окно
Темным-темно,
Однако всё же кое
Что в нём заметно и знакомо нам
По тем полубессонницам и снам,
Когда так душно, немощно и липко…

Допустим – жертва, генная ошибка,
Пробирный гений, некий Имярек,
Ну, созданный…
Ну… скажем… человек…
Вполне наивный, без обиды, без
Предубеждения, хоть не без занудства –
Он к нам с тобой,
К тебе свой торит путь,

Чтоб стать твою поняв,
Поверить в суть,

В бессмертные нам души заглянуть…

И с воплем состраданья –
Отшатнуться.

С оглядкой к делу приступай.
Паши не мелко. Сей не густо.
Всё жизнестойкое искусство
Своё яви – и прорастай.

Через фонирующий ров
Переберись на тот пригорок.
Там в бортях мёд не то, чтоб горек,
(Ты радиацию учёл),
Но страшны жала диких пчёл,
Живых и на тебя похожих.

Не торопись не лезь из кожи
Понять, что здесь произошло.
Ещё и века не прошло,
Как на кирпич, бетон безликий
Упал в объятья повилики
Твой искажённый криком рот

Нам впереди – веков семьсот
Свободы самовыраженья –
Полураспадного броженья
Цветов, лишайников, грибов

Ты выберись на тот пригорок.
Там медлен мёд и тёрен горек.
Там ожиданье первых слов.
И забывая мрак и морок,
И постигая мрак и морок,
Ты угадай, найди свой путь,

Последний нелюдь,
Первый людь.

Этим зёрнам не стать налитыми колосьями ржи.
Их сожрут озверевшие за зиму мыши и птицы.
Память вервие вьёт, память загодя точит ножи,
Чтобы время усечь и самой на дверях удавиться.
Время скрылось,
Увязло в брегетах, напольных часах,
И не в силах вернуть нам
Ну, самую малость…

Старый вяз, что над нами –
Он вскоре засох и зачах,
И от веры его
И любви
И следа не осталось…

Чувство долга меня тяготит.
Долг перед временем (время сажать картошку),
Перед собой (ухо болит – отит!
Капаю тёплый спирт:
В ухо – чуть-чуть,
Внутрь – по столовой ложке).

Долг перед прошлым, которое вовсе и не старо,
А скорее наоборот, ещё и не утвердилось,
Перед любовью к стране, которая утомилась
От этой любви и забыла про
Геометрию, географию, вообще – про г е о,
И ушла, и пошла налево,
И собой торгует где-то на стороне…

Ну а мне, нам с тобой, нам хватает вполне –
По чуть-чуть, по столовой ложке:
Удобрять буряк и пасти картошку,
Поливать укроп, сельдерей, спаржу,
Вообще, заниматься простым, неказённым делом,
И признав долги, которые ты не делал,
Завершить свой день обретеньем ночи,
Где всё явное проще, верней…
А впрочем,

О ночах
Я потом скажу…

Распутица.
Не по себе сегодня
Мне от дождей и серой темноты.
Мне – по тебе…
Распутица и сводня,
Весна-красна до наглой наготы
Раздела всё –
И зимнюю дорогу,
И сад в окне, и щебень под окном,
И дом на слом,
Где всё почти вверх дном
Для нас с тобой,
Где страсть к итогам, крохам
Разумного, сводила всё потом,
Чуть позже, к торопливому нищанью
Души, непониманью тишины

И к мутным,
Жадным выплескам весны –
Как сводкам нескончаемой войны
Любви – с самой собой –
За выживанье.

Памяти Тамары

Пишу письмо – давно тебе пишу –
На кисее дождя, в линованной тетради
Трамвайных улиц, истинности ради
Все мелкие детали привожу.

Почтовый дилижанс куда-нибудь
Его свезёт. Мне адрес неизвестен.
Но лошадям овса, вознице – песен
И мудрости достанет на весь путь.

А впрочем, торопиться ни к чему,
Поскольку – зимний дождь,
И мостовая
Скользит, звенит, подковы обрывая
У лошадей почтовых,

И уму
Непостижима дикость расстоянья,
Что вдруг легло меж нами…
И стоянье
В очередях, где прошлогодний снег
Дают задаром (было бы желанье
Его спросить) – бессмысленно:
Он – снег.

Он знает срок, он снег,
Он изначально
Нам неподвластен –
Здесь, тем паче – там…
И по заросшим силовым полям
Петляя дилижанс, как будто впрямь
Он тягло и возница,
И в звучанье
Его рожка – сиротство бытия,

Где сам не зная, сберегаю я

И мокрядь луж,
И кисею дождя.

Геометрия гор проявляет трёхмерность вблизи.
Запах камня созвучен с теплом и прохладой прибоя.
Тормозни наверху, поразмысли и соотнеси
Обездвиженность гор и подвижность прибоя –
С собою.

Камнепады застыли, как полчища каменных крыс,
Каменевших века и навеки оставшихся в камне.
И, обманет, повис над ущельем капризный карниз,
И текучий ручей растекается в плёсы и плавни.

Тормозни на ветру, если ветер просторен и тёпл,
Что само по себе – сочетанье тепла и простора –
Очищает нам душу от хлама, душевного сора,
И уводит к истоку, который ещё не истёк.

В горизонт, в одномерность
Уйдёт многомерный прибой,
Геометрия гор перейдёт в планиметрию моря.
Тормозни, обернись – обними!.. Не переча, не споря,

Обними этот мир,

Что всегда был тобой,
Лишь тобой.

Простудятся в траве босые осы – и
Процесс пошёл – и за собой увёл
Наивное бахвальство, радость осени:
Полёт листвы и тягу сонных пчёл.

И постепенно, медленно, не сразу,
Сменяя сладкозвучье пчёл и ос,
Царапнет ногтем по стеклу мороз,
И музыку зимы воспримет разум
Смолистых слёз,
И всё опять вразброс:

И мысли о деревьях, и деревья,
Входящие то в ступор, то в озноб,
И голый гул дождей, где, онемев, я
Готов был стыть и гибнуть,
Только чтоб
Не утерять счастливого предела
В осеннем том соитье душ и тел,
Чего зима хотела, не хотела,
Страдала – и осталась не у дел…

Теперь ей зимовать над летней прелью
Сырых стогов, над серостью снегов,
Притоптанных дождём, над канителью
Подтаявших метелей, над капелью
С косых антенн, карнизов, проводов.

Теперь ей ждать – и отвергая помощь
Горячечных и сбивчивых ветров –
Ей ждать тебя –
Волнующей, как полночь,
Пугающе похожей на любовь.

Зацепиться за слово, движенье, случайную мысль,
За случайный клочок отдождившей, иссякнувшей тучи,
Но остаться с тобой, рядом с небом, простудами, близь
Этих серых рассветов, Бог знает, куда нас несущих.

Засмотреться на ветер, на мокрое утро, на тень
Потерявших себя белых птиц у подножья прибоя.
Как случиться смогла эта синяя сень, эта звень
Непокоя воды и небес неземного покоя!

Нам довольно далось – и упасть, и друг друга найти
В сенокосье лугов, где звенят свиристелей цевницы,
Где забыть – и не слушать,
Не слышать, как время стучится
И потерянным птицам стремится на помощь придти

Чтоб случилось,
Сбылось,
Всё, что с нами не может случиться.

Горит закат – темно, цветно и дымно
На нефти, вроде бы?..
Скорее – на крови.

Да восхитись, душою не криви!

Вот заструились звёздные пути –
Красивости, от коих не уйти,
Где пониманье слов интуитивно,
Где умирать легко, хоть и противно,
Где зной, пожар
И выгорает рожь…

И ты, конечно, мимо не пройдёшь,
(Но не сгоришь – ну, разве, обожжёшься)
А там, глядишь, и впрямь подразберёшься
В небесных огневищах
И поймёшь:
Он скорбен –
И невзгож,
И непогож,
Твой крестный путь.
Он был и остаётся
Землёй меж скал, песчаником, рекой

Да тихой влагой старого колодца,
Что опоит, спасёт –
И захлебнётся

Тьмутараканской вековой тоской.

Нам изначально было всё дано,
Поднесено, считай, почти на блюдце.
Но ты, пройдя сквозь звёздное окно,
Назад и не подумал оглянуться.

И что теперь искать, кто виноват,
Солому стлать, допустим, или вату?
Тут небеса, конечно, виноваты,
А им тем боле незачем назад.

И насчитав семь бед в рассвете лет,
Ты, может, и вернёшься, но клевретом
Иных миров, забыв при всём при этом
И свой закат, и первый свой рассвет.

И совмещая плотные тела
С астральной там и прочей эфемерью,
Ты обратишься сам в свою потерю
Да и смиришься – родина взяла.

И в жажде забывая о еде,
И не внимая жажде вечной жизни,
Ты припадёшь к надгробию отчизны
И возопишь – о сущей ерунде:

О давнем несогласии с судьбой,
О бренности любви самозабвенной,

И этой, угасаньем убиенной,
Младенчески языческой вселенной,
Истоптанной межзвёздной голытьбой.

Сорняк выходит на заданье.

Он расторопен, жилист, крут.
В теченье нескольких минут
Он обеспечит отрицанье
Твоих попыток и надежд
Закрыть в хозяйстве брешь
И плешь
Прикрыть большим листом капусты.

И хоть пили его, хоть режь,
Хоть изводи крутой прополкой,
Он прёт на солнце –
Клейкий, колкий,
В цветной Брюссель,
В капустный Льеж,
В агроустои мирозданья –

В тот сад твой старый,
Что устал
Творить земное – и восстал,
И прежним – снежным,
Вьюжным стал,
Как будто нам с тобой
Отдал –

На боль, беду и стыд всезнанья –

Свой тайный пропуск в подсознанье
С открытым
Выходом в астрал.

Легко и влажно отцвела
Сирень. Свой смелый стиль
Она черёмухе сдала.
А тут и новые дела –
Цветёт полынь-ковыль.

Цветёт.
И некий трансвестит,
Чей пылью полон рот,
Уже наметил пол и род
Травы, что завтра зацветёт
И дымно возвестит

О взявших след крапивах-псах,
О жрущих удила
Бойцовых травах, в чьих глазах,
Устах усталых и усах
Ухмылка залегла.

О, в этой зелени-слюне,
В цветочных зеленях,
Ты доверяла только мне:
Ты так страдала обо мне,
Что всё, что было вне, вовне
Любви – внушало страх.

И мы спешили в ночь, в игру
Любви, игру огня,
Где возвращенья по утру
К переживаньям дня,

Где летний вечер –
Вечен, тих,
Закатен – был бы рад
Отдать любви
Свой код, свой штрих,

Пока наш век, скинхед и псих,
Нам не задул закат…

Как долго тянется луна!
И звёзды всё не гаснут.

Так нудно тянется она!
И желчь свою на землю, на
Меня – цветно и грязно –
Всё льёт,
Как будто с ней вдвоём
Мы вместе, а не порознь,
Как будто жёлтый окоём
Небес – гнилушный водоём,
Где цвет и мреющий объём,
Сгустив созвездий поросль,
Сумели выморить рассвет,
И ночь – неодолима

И звёзды падают в кювет –
Или куда-то мимо.

А жизнь бледна.
Но как ярко искусство!

В этюдники, блокноты, на холсты,
Хоть начерно, хоть начисто – в листы
Атласные –
Вноси то место пусто,
Где уходили и сбивались с курса
Заплаканные серые киты.

В журнал учёта снов и сновидений
Смелей вноси пучины свальный грех,
Брёх альбатросов и скалистый берег,
Спасательных жилетов пересмех,
Девятый вал и шквал морских утех,
Где самый верный способ искупленья –
Акулья пасть, приемлющая всех.

О, старых кораблей древесный стон!..

Цветут кувшинки. Плавает планктон.

Ты рвался ввысь? Ну вот и упади.
И ушибись. И вдребезги. Разбейся!
Ну, крылья остригут. Отменят рейсы.
Аэрофлот опять проверит кейсы.
А в моде, как и были, будут рельсы
И перестук затюканных колёс.

Но это всё неважно.
Ты вознёс
На миг единый всё, чем не пророс
Наш долгий век.
Теперь – не твой вопрос.
Цветёт полынь и зябнут эдельвейсы.
И на откосах лёгкий перекос
Вдруг выпишет тверёзый тепловоз.

И осень,
И смирение берёз,
И первый снег переметает рельсы.

Взрывное напряженье тишины –
Итог ненормативного общенья:
На скорости предельной торможенье
Грозы,
Что принеслась со стороны
И врезалась
Плашмя, с разгона – в горы.

И что там наши ссоры-переборы,
Когда ей даже горы не нужны!

Она и так всё круто перепутала:
Движенье рек, беспутное и мутное,
Горячку ледниковой седины,
Совиные испуганные сны,

И ложь твою,
И сладкий хмель вины,
И глупость,
Что всегда мудрее мудрого

И этот гром,
Что тише тишины.

Где Южный Крест,
А где Медведица –
Мне до бесстыдства всё равно:
Все телескопы в небо целятся,
Всю ночь таращатся в окно!

А мне к чему?
Что в небе нужно мне?..
Зима – зарвалась, завралась.
Метель, весенняя и южная,
Опять в саду разводит грязь.

Снега её давно растаяли
(Сугробы, льды – алаверды!)
И ни глотка нам не оставили
В живом огне живой воды.

А чтобы нам
В трубу не пялиться,
Считая звёзды и ворон,
Наш бог любви, шептун и пьяница,
Наш забулдыга купидон
Запустит старый лохотрон
Ночных небес – и всё расставится,
И сдвинется к восходу дня,

Где бить челом, и быть, и маяться,

И счастливо и долго каяться,
Взывая
К мудрости огня.

В дни благоденствия
Готовься к чёрным дням.
Так сказано.
К зиме готовься летом.

По крышам погуляв, по парапетам,
Бордюрам там и всяким фонарям,
Любовные сполна изведав муки,
От пуза поорав и отблудив,
Валяй, включай урчливый свой мотив,
Поизлучай нам эти инфразвуки.

Чтоб стало всё, как будто всё давно,
Как будто снег, тепло и дремлет печка,
И сыч на чердаке, и волк за речкой,
И то потухнет, то погаснет свечка,
И снег, и чёрно-белое кино.

А кот – наглец. Он выпихнул меня
Из дедова реликтового кресла,
И бессловесно
О давно известном
Старается, урчит – и мыслям тесно,

Но это
Не вместилось – ну, не влезло

В менталитет
Сегодняшнего дня.

Всему приходит свой конец,
Но быстро,
Как же быстро!..

Поленья – комли в семь колец,
Поленья – тёсы под венец,
И хлещет пламень-молодец,
Разнуздан и расхристан.

И озарён, и счастлив лес!..

И долетают до небес,
И увлекают в небо лес
Неискренние искры,

А мгла с дождём наперевес
Уже на Цне, на Истре.

Этот полдень, как полночь.
Он чёрен своей белизной,
Тёмной сутью воды
И блистаньем распахнутых пахот.
Это похоть зимы
Делит влажное ложе с тобой,
Изводя перегной
На лишайники, перхоть и слякоть.

Эта полночь, как день,
Где дела недозавершены.
Где попыткой дождя
Оскверняется труд снегопада.
Где на льдистом снегу
О любви письмена возжены.

Ты прочти их, сумей.
И поверь.
И умри без огляда.

Щеглов повыпустим на волю и
Домашних рыбок выльем в пруд.
Весны всё больше – и тем более
Мне философской меланхолией
Отгородиться не дадут.

Пропишет по число по первое
Нам хлёстких ливней первый гром.
И захлебнётся окоём.
И древесина вспомнит дерево,
И воду вспомнит водоём.

И окна распахнёт и выставит
Дверные рамы вешний дым,
И мы забудем Крым и Рим,

И медны трубы, что храним

И тихо возблагодарим

Сады,
Где зеленеет изгородь
Меж этим миром и иным.

Игра по-крупному –
Стаккато тяжких капель
По раскалённым кровлям.
Злость озона.
Кажденье туч обрисовало зону
Обвальных ливней,
И лиловый лист
В окно влепился в поисках укрытья.

И сотворён вслепую, по наитью,
Тот самый, без ветрил и без рулей,
Фрегат ночной взлетит со стапелей –
Воздушный твой фрегат!..
Его команду,
Слегка поддатую, готовую и вправду
Пропить компас, ты всё же пожалей

И всех прости,
И не гоняй по вантам
Ловить руками бесполезный бриз.
И осиянный умницей-луною,
Плыви себе над сирою Землёю,
Вернув и Кордильеры ей,
И Анды,

И тот, в окне,
Лиловый мокрый лист.

Спешить нам некуда:
В остатке – бесконечность.
Спрямляется спираль круженья мира.

Теперь здесь пусто, ветрено и сыро.
И берег чист, и небосвод застиран,
И старая свирель (цевница, лира)
Двери входной
Скрипит, чтобы отсечь нас
От звуков, знаков внешних
И совсем
Уже нам чуждых аксиом и лемм,
Где дважды – два,
Где еретичность клира,
Где биты лбы, хоть пядей – семью семь

И где для нас ни болей, ни проблем

С крушеньем там
Иль с сотвореньем мира.

Дымит и раскисает
Грязь на грядках,
А в подворотнях лужи кривят губы.
И ветер лезет в форточки и в трубы,
И в дымоходы,
Выставиться рад, как
Беспечный друг и вечный фантазёр.

Мы заодно с ним с некоторых пор.

Мы твёрдо знаем – квёлая погода
Есть благо, передых от огорода,
От праведных трудов.
И разговор
У нас с ним свойский.
Выломав забор,
Торчит, свой расширяя кругозор,
Балбес оторопелый – куст жасмина.

А жизнь спешит куда-то мимо, и на
Дорожки, грядки дождевой червяк
Повылез, подаёт воронам знаки,
Выписывает сигмы и зигзаги,
И машет кулаками после драки,
И выясняет, где зимуют раки,

И попадает, как всегда, впросак.

Богата вдосталь инженерами
Заблудших душ и блудных тел,
Объята страто-ноо-сферами,
В чаду своих житейских дел,

Земля – она, пожалуй, круглая.
Хотя, конечно, не везде.

Трава, горячая и смуглая,
Нас не узнала. Быть беде!..

И рухнув с шумами и гамами
В прокрустову её кровать,
Теряем почву под ногами мы,
Боясь друг друга потерять.

И о любви не смея речь вести,
О, как мы верим в чудеса,
Где постижимы бесконечности
И достижимы небеса!..

Что правильно,
То, как известно, верно.
Зло бесконечно, а добро безмерно.
Цветёт в апреле майская сирень.
Апрельский ландыш доцветает в мае,
И на краю зимы в кубанском крае
Исходит снег и прибывает день.

Всё по уму.
А то, что непонятно –
Оно, конечно, глупо и темно.
Кувшинки возвращаются на дно
Застойных омутов,
Где гниль и водяные,
И что им там,
И кто они такие,
Нам как-то всё едино,
Всё одно.

Зло соразмерно,
Что не так уж скверно:
Добро – оно не выживет без зла.
Под воблу пиво
И забить козла –
И в каждой подворотне
По жюль-верну,
И мудростью сквозит из-за угла.

Свой гороскоп мы знаем наизусть.

Подножный сор пощипывая споро,
Пасётся возле лужи у забора
Зачуханый и грустный
Сивый гусь.

Весна
В пылу расчётливой свободы
Разбрызгалась дождём –
И кончен бал.
Солируют кроты – их чёрный нал
На откуп взял
Сады и огороды.

И ночи всё докучливей и суше.
И что ни день –
То всё вчерашний день

И сивый гусь в заплесневелой луже
Пугает нецелованных лягушек
И отгоняет собственную тень.

Замшела и темнобока,
Но как же приветит глаз!
Притвор, след ограды сбоку.
Душа воспарит высоко…
Не мы выбираем Бога.
Бог выбирает нас.

Мы помним, почём фунт лиха,
Шмат солнца и жбан дождя.
Но тихо в притворе, тихо…
И колется облепиха,
Слезою ладонь желтя.

О чём её плач? О нас!
О каждом. Отдельно взятом.
О каждом, кто на попятный
И рад бы (о чём тут сказ!),
Да слишком вольна дорога,
Да спеси, гордыни много…

И мы по пустым отрогам
Скользим, уходя до срока,
И всё удивляем Бога…

И Бог удивляет нас.

Памяти Дениса Ивеншева

Тамань давно не скверный городишко,
Но так осталось в памяти – и ладно!
А новое не слишком и накладно:
Асфальт, да за пригорком телевышка.

Белеет – с моря – берег одинокий.
А Странник Божий – в бронзе и не виден.
Безвременьем обижен и обиден
Друзьям (почти друзьям), из тех, что позже
Состарятся в свои земные сроки
И поуходят, унося с собой
Восторженный испуг – перед строкой,
Перед судьбой – осенней, одинокой,

В тумане, там… где призрачен покой…

Где бездна, высь и ветер голубой.

У дней минуты умыкать
И терпеливо замыкать
Земной орбиты эллипс.

Зима. Чего ж ещё желать?
Чего ж ещё нам пожелать?..
Метелям, вьюгам – исполать!
Как рано вы слетелись.

А мы успели постареть
Под рыки хэви-рока,
И лето красное пропеть,
И не дозрев, в траве дозреть,
Упав с дерев до срока.

И дочитать последний акт
Любви (и всё – стихами),
И дописать последний такт
Кантаты, где найти контакт
С ночными петухами,

Чтоб в лад и сладостно орать
(Под утро – ежечасно),
И страстно время ощущать,
И не пущать, и обличать,
И обнищать,
И обмельчать

Дабы не стать несчастным.

Не искушай законы Ома –
Не лезь в электросеть рукой.

Блины твои всё больше комом.
Слоны ушли на водопой.
И дымен дом, и все ли дома,
И мёрзнет холод у парома,
И не в запой, так на покой
Ушёл паромщик ломовой.

И против лома – нет облома.

А что посеял – то и жнёшь!..

Дворняга уличный, гаврош
Сырых садов, канав, заборов,
Сеней простудных, коридоров,
Где в кровлях дыр не перечтёшь,
Он здесь везде, он в души вхож,
Он – как сквозняк

И ты сдаёшься,
И сознаёшь,
И сознаёшься:
Цена твоим усильям грош,

Когда свобода листопада,
И сутемь, и тепла не надо,
И задышал