Татьяна Шкодина - Голоса надежды

Мой дом ждет меня. Устало смотрит в ночь темными окнами, и только из‑за приоткрытой двери выбивается полоска света. Мне снится этот дом и эта открытая дверь. В который раз… Я знаю, что как только я коснусь рукой тяжелой резной двери — таких сейчас не делают — почувствую знакомый аромат дерева, его окна засветятся разом сотней зажженных свечей. Мой дом счастлив, и эти маленькие теплые огоньки говорят мне «здравствуй». Здесь все знакомо и не знакомо. Шершавые камни стен, увитые плющом — где‑то я видела такие же? Ветки дуба и орешника, осторожно касающиеся окон?..

Поднимаюсь по темным, отполированным временем ступеням и слышу, как чья‑то невидимая рука ставит мою любимую пластинку. Мой дом старомоден, так же, как и я: мы оба любим лютневую музыку… Мне кажется, можно бесконечно слушать этот грустный напев неторопливых струн. Я забываю обо всем, и язычки пламени в камине рисуют мне профиль невидимого музыканта. Пластинка крутится еще и еще… Наверное, это и есть счастье.

Люблю ходить по замысловатому лабиринту комнат и коридоров в моем доме, и, хотя в каждой комнате горит свеча, я беру еще одну, зажав ее тонкое тело в руке. Медленно подношу спичку к фитилю. Мне нравится смотреть, как первые капли воска неуверенно скользят по гладкой поверхности свечи, и, уже остывшие, остаются наплывами восковых сталактитов на ее боках.

Я нарочно не пользуюсь подсвечником — мне приятно чувствовать кожей тепло восковых слез.

Прохожу по длинной лестнице на второй этаж, бережно касаясь рукой висящих на стене гобеленов. На одном из них — моем любимом -— рыцарь в старинных доспехах. Он держит под уздцы лунно-белого скакуна, и, подняв забрало, смотрит в неведомую даль. Его взгляд кажется мне странно–знакомым. Жаль, что он никогда не посмотрит на меня.

Захожу в свою «морскую» комнату. Здесь все говорит о море: и невесомые макеты парусников, и тяжелые, мерцающие в свете свечи, морские раковины, и изящные силуэты экзотических рыб на стенах. Я помню, где я видела такие: на выставке, среди пестрых картин и керамических безделушек они, сделанные из дерева, сразу привлекали к себе внимание: словно вынутые из морской пены и застывшие вдруг, удивленно вскинув красно–коричневые деревянные иглы.

Теперь мой дом повторил их здесь. Еще один подарок для меня. Он любит делать мне такие подарки, мой друг.

Я поворачиваю в столовую. Длинный узкий стол, какие бывают в старинных аристократических семьях, накрыт льняной скатертью. Вино в бутылке из толстого стекла, фрукты и два прибора — все просто. Я пригублю вино из огромного рыцарского кубка, пренебрегая хрустальным бокалом, взвешу на ладони нежно–бархатистый персик… И снова второй прибор останется нетронутым.

Даже здесь все напоминает о тебе. Я хочу скрыться от тебя в этом доме, забыть, вычеркнуть тебя из моей жизни раз и навсегда — не получается… Я просыпаюсь.

…За окном осень. Суббота. Раньше мы ходили с тобой по субботам в маленькую пиццерию и, забыв про калории, уплетали горячую, еще дымящуюся пиццу, запивая темно–янтарным пивом. Как нам было хорошо…

Ты не приходишь уже второй месяц. Второй месяц трубка моего телефона не говорит твоим голосом. Глупая ссора… Как будто ссоры бывают умными.

Я одеваю пальто и машинально беру перчатки. В таком маленьком городе, как наш, я обязательно встречу тебя рано или поздно. Сегодня я буду долго бродить по улицам, безжалостно задушив в себе желание прийти к тебе, позабыв о какой‑то там гордости. Я буду собирать опавшие листья. Наверное, чтобы забыть тебя.

…А день был такой темный, заунывно–серый. И хотя я люблю осень, мне захотелось спрятаться от нее куда‑нибудь. Я зашла на выставку местных художников. Здесь все было по–прежнему, только к рыбам, висящим на стене, присоединился холеный пучеглазый рак. Он угрожающе поднял деревянные клешни и, кажется, был по–настоящему глуп. Мне стало скучно.

…Где‑то, в другом измерении, меня ждал мой настоящий дом. О нем знаю только я, но когда я открою дверь, там будут снова гореть свечи. В моем доме есть все, чтобы быть счастливым, не хватает только твоей улыбки. Если бы дом подарил мне тебя…

День, казавшийся таким длинным, кончился, Сегодня я весь вечер скова просидела одна. Хватит. Я устала. Нет больше сил… Я хочу уйти совсем, не возвращаясь. Мой дом ждет меня. Если хочешь, приходи. Я оставлю открытой дверь.

А когда я буду подниматься по лестнице, рыцарь со старинного гобелена посмотрит на меня твоими глазами…

…Вот уже восемь лет, как осталась позади бесшабашная пора студенческой жизни. Иногда я встречаю своих бывших однокурсников некоторые стали интересными художниками, имеют собственные мастерские. Я тоже не отстаю от жизни: жена растит дочку, а я готовлю очередную выставку своей графики. Многое изменилось с тех пор… Но когда заходит разговор об общих знакомых, мы всегда вспоминаем маленького Милушкина. Он исчез из института так внезапно, оставив после себя целый ворох домыслов и криЕотолков, что разговоры о нем и его «роковой» любви не утихают до сих пор. Милушкин учился со мной в одной группе, так что я был прямым свидетелем этой мелодрамы. Тогда еще никто не сомневался, что Костя Милушкин и ААаша Оленина станут просто «Милушкиными».

Они были очень похожи: оба маленькие, почти детского роста, голубоглазые и круглолицые. Эти двое были такой неразлучной парочкой, что никто даже не упоминал об одном из них, не вспомнив другого. Костю мы звали «одуванчиком» и даже не потому, что его золотистая макушка так напоминала этот цветок, просто виной тому была отдельная история; Милушкин постоянно рисовал цветы. Ромашки, незабудки, лютики… Но лучше всего ему удавались одуванчики. Летели наискосок по холсту круглые инфантильные помпоны, сотканные из голубоватых зонтиков, чудом державшихся на тонких капризных стеблях… Маше нравилось, что Костя рисует цветы.

Сама она особым дарованием не отличалась, но зато была необыкновенно мила: нежный ангельский профиль, льняные локоны и огромные прозрачные глаза. Таких глаз я больше никогда не встречал. Светлые–светлые, просвечивающие насквозь, как капли росы или стеклянные бусины. Было как‑то неловко и даже неприятно смотреть в эти глаза — казалось, они смотрят сквозь тебя, на то, что находится за твоей спиной.

Была еще у нее манера бесшумно подходить сзади и наблюдать за работой. Мне всегда было неуютно, когда она внезапно оказывалась за спиной. Благо, подолгу она не стояла — Милушкин тихо и ненавязчиво ревновал.

В нашей шумной студенческой компании эти двое — Милушкин и Оленина — были ненормально молчаливы. Даже друг с другом.

— Мы должны им завидовать… — вздыхала Танюша Миркина. — Телепатия — наука будущего, а Костя с Машей умеют это уже сейчас.

И хотя мы посмеивались над влюбленными, но такой чистой и преданной любви, как у Милушкина, не нужны были слова.

Бедный маленький Милушкин не сводил глаз со своей прозрачноглазой Джульетты. У Маши не было прекрасных душевных качеств — Милушкин придумал их сам. Его божество было молчаливым — следовательно скромным, задумчивым — а значит, умным и добрым, умело рисовать и, несомненно, не успело еще раскрыть свой большой талант. В стеклянных Машиных глазах Милушкин видел и благородство, и чуткость, и поэтическую грусть. А среди его домашних рисунков стало больше портретов любимой, чем привычных цветов.

Цветы были живыми и просились в руки, а от портретов Маши веяло холодом.

Рука и глаз художника с беспощадной правдивостью изображали пустой взгляд равнодушных глаз, кукольную улыбку, наигранную кокетливость позы…

Вот только сердце Милушкина не хотело верить чутью художника. И Костя искренне думал, что его неопытная кисть просто бессильна передать внутреннюю красоту Маши.

…Портреты смотрели сквозь Милушкина проз рачными глазами и, казалось, жили какой‑то своей, отдельной жизнью. Цветы были забыты.