CXLI
Я, видя тысячи твоих грехов,
глазами не люблю тебя ничуть,
но им назло я сердцем не таков,
и страсть к тебе мою терзает грудь.
Ни слух мой — речью томною твоей,
ни осязанье — ласковой рукой,
ни вкус, ни обонянье в мир страстей
не втянуты для пиршества с тобой.
Но чувства и способности ума
не сладят с глупым сердцем нипочём,
что, их не слыша, служит задарма,
рабом при сердце состоя твоём.
Ты — бедствие моё, а мой профит —
в том, что мой грех меня же и клеймит.
Любовь — мой грех, и грешный мой порыв
клеймишь ты добродетелью своей,
но твой упрёк не будет столь правдив,
когда сравнишь ты, кто из нас грешней.
Нет, не твоим бранить меня устам,
чей пурпур осквернён печатью лжи,
скреплявшей грех так часто, как я сам
взимал с чужих постелей платежи.
Люблю тебя, другого любишь ты,
а он твой ловит взор, подобно мне.
В душе взрастив сочувствия цветы,
сочувствие заслужишь ты вполне.
А если хочешь брать, не подарив,
то не придёт никто на твой призыв.
Как своего бросает малыша
в погоне за пернатым существом
хозяйка, что за птицею спеша,
не замечает ничего кругом,
хотя и плачет мальчуган навзрыд,
гонясь за ней, но от него она
за курицей порхающей бежит,
заботою своей увлечена, —
так мчишься ты за собственной мечтой,
меня, ребёнка своего, гоня,
но, изловив её, вернись домой,
и приласкай, как матушка, меня.
Хоть будет при тебе твой верный Вилл, —
вернись, когда зову я что есть сил.
Два духа мне на счастье и на зло
опутали меня: я полюбил
мужчину, чьё обличие светло,
и женщину — исчадье чёрных сил.
Меня толкая в ад, мой женский бес
рассорить хочет ангела со мной,
чтоб демоном святой сошёл с небес
и в грязь упал, расставшись с чистотой.
Могу сказать, хотя и наугад,
что в дьявола мой ангел превращён:
я всеми брошен, значит, в самый ад
утянут был своей подругой он.
И не узнать, где добрый ангел мой,
пока его не бросит ангел злой.
С губ, созданных Любви рукой,
«Я не люблю!» — слетело вдруг,
и так я приуныл душой,
что мною овладел испуг.
Но жалость входит к милой в грудь,
чтобы несдержанный язык
на истинный вернулся путь
и к новым нежностям привык.
«Я не люблю!» — меняя тон,
чудесный день зажгла она,
и грозный мрак убрался вон,
как с неба в пекло сатана.
«Я не люблю… — и я живой
от нежных слов: —…не быть с тобой!».
Мой бедный дух, мятежных сил форпост,
ядро порочной плоти, почему
в себе ты чахнешь, соблюдая пост?
Чтоб украшать извне свою тюрьму?
Зачем так много платишь ты за дом,
который сдан тебе на малый срок?
Чтоб черви в том наследии твоём
объели всё, чем ты запасся впрок?
Заставь себе служить свою рабу:
смиряя плоть, корми себя вдвойне;
сбывая время, покупай судьбу;
копи внутри и беден будь извне.
Смерть ест людей, но без еды твоей
погибнет Смерть, чтоб не было смертей.
Любовь моя больна и норовит
недугом исцеляться затяжным,
питая нездоровый аппетит
к тому, что причиняет вред больным.
Сердитый врач любви, рассудок мой,
за то, что я отверг его ланцет,
со мной порвал, и вот я сам не свой
жду смерти, от которой средства нет.
Лишён леченья и ума лишён,
в плену безумных дел, речей и дум,
я, сумасшедший до конца времён,
вне истины болтаю наобум.
Я клялся: ты светлей и чище всех…
а ты темней, чем ночь, грязней, чем грех.
Увы, Любовь мне подарила взор,
что с верным зреньем несопоставим.
Или мой ум глазам наперекор
толкует ложно всё, что видно им?
Но если взор мой в красоту влюблён,
то почему все равнодушны к ней?
А если нет в ней прелести, то он
не столь правдив, как мнение людей.
Поскольку взор Любви всегда в слезах,
как ей добиться правды от него?
Ошибся я, но гаснет в облаках
и солнца глаз, не видя ничего.
Хитрит Любовь! Я видеть не готов,
от слёз ослепнув, грязь её грехов.
Зачем твердишь, что я к тебе остыл,
когда мы вместе бой ведём со мной?
Иль не служу тебе я что есть сил,
себя забыв, тиран жестокий мой?
Я разве другом был твоим врагам
и льстил тому, с кем ты была грозна?
Тебя разгневав, разве я не сам
и горевал, и мстил себе сполна?
Гордясь какой заслугою своей,
отвергну счастье быть в плену твоём?
По мановению твоих очей
я восхищён любым твоим грехом.
Понятен мне любви моей палач:
слепых не любишь ты, а я незряч.
Какою властью немощи под стать
так мощно в сердце ты царишь моём,
что я заставил взор свой честный лгать
и клялся, что не светит солнце днём?
Как придаёшь ты чары злым вещам,
что дел твоих ничтожных результат
и хитрый разум твой моим глазам
добро осилить злом твоим велят?
Как ты внушить любовь к себе могла,
когда для нелюбви полно причин?
Люблю я ту, кто прочим не мила,
и пусть я буду мил тебе один.
Хоть зло твоё во мне любовь зажгло,
я заслужил тебя ему назло.
Любовь юна, а значит, неумна,
хоть ею ум рождён. Но, милый плут,
меня стыдить за грех ты не должна,
не то тебя же грешницей сочтут.
Тобою предан, телесам своим
свой благородный орган предал я;
назло душе любовь досталась им:
и плоть ликует глупая моя.
Она встаёт при имени твоём,
нацелясь на тебя, как на трофей;
свой тяжкий труд — паденье и подъём —
предоставляя для твоих затей.
Едва ли нужен ум любви такой,
но я вставал и падал пред тобой.
Что изменял тебе я, не секрет,
но ты — клятвопреступница вдвойне:
нарушила супружеский обет
и, став моею, изменила мне.
Но как тебя винить в грехе двойном,
когда раз двадцать был я грешен сам?
Я клялся уличить тебя во всём,
а сам не доверял твоим словам.
Я верил: ты прекрасна и свята,
но, чтоб твой образ был вообразим,
пусть мрачная охватит слепота
мой взор, отвергший всё, что перед ним,
Я клялся: ты чиста… Но не найдёшь
грязнее ничего, чем эта ложь!
Уснул Амур и факел уронил,
который возбуждает жар страстей,
а девушка Дианы что есть сил
огонь любви забросила в ручей.
И, пламенем насытившись святым,
он стал целебным, и недуг любой,
хотя б он даже был неисцелим,
больные люди лечат в бане той.
Но мальчик вновь добыл огня из глаз
моей любви и грудь поджёг мою,
и, заболев, поплёлся я тотчас,
печальный пилигрим, к тому ручью.
Но там леченья моего исток,
где факел свой разжёг любви божок.
Божок любви уснул, и во всю прыть
к его огню, каким он сердце жжёт,
невинность обещавшие хранить,
сбежались нимфы выкрасть факел тот,
тьму честных душ спаливший испокон,
и вмиг, руками девственниц святых,
был, погрузившись в сон, разоружён
желаний полководец огневых.
И вот огонь Любви в ручье погас,
что от её тепла целебным стал;
в той бане люди лечатся сейчас,
и я был там, своей любви вассал,
но от любви вода не помогла,
хоть и нагрелась от её тепла.
