Антология - Русский романс

Как дело измены, как совесть тирана,
        Осенняя ночка черна…
Черней этой ночи встает из тумана
        Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво;
        В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
                — Слу-ша́й!..

Хоть плотны высокие стены ограды,
        Железные крепки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды
        И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма — не кладбище,
        И ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружище;
                — Слу-ша́й!..

Вот узник вверху за решеткой железной
        Стоит, прислонившись к окну,
И взор устремил он в глубь ночи беззвездной,
        Весь словно впился в тишину.
Ни звука!.. Порой лишь собака зальется,
        Да крикнет сова невзначай,
Да мерно внизу под окном раздается:
                — Слу-ша́й!..

«Не дни и не месяцы — долгие годы
        В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы, —
        Нет, дольше не в силах я ждать!..
Здесь штык или пуля — там воля святая…
        Эх, черная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная!..»
                — Слу-ша́й!..

Чу!.. Шелест… Вот кто-то упал… приподнялся…
        И два раза щелкнул курок…
«Кто и́дет?..» Тень мелькнула — и выстрел раздался,
        И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди…
        «Прощай, жизнь, свобода, прощай!» —
Прорвалося стоном из раненой груди…
                — Слу-ша́й!..

И снова всё тихо… На небе несмело
        Луна показалась на миг.
И, словно сквозь слезы, из туч поглядела
        И скрыла заплаканный лик.
Внизу ж часовые шагают лениво;
        В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
                — Слу-ша́й!..

Есть на Волге утес, диким мохом оброс
      Он с боков от подножья до края,
И стоит сотни лет, только мохом одет
      Ни нужды, ни заботы не зная

На вершине его не растет ничего,
      Там лишь ветер свободный гуляет,
Да могучий орел свой притон там завел
      И на нем свои жертвы терзает.

Из людей лишь один на утесе том был,
      Лишь один до вершины добрался,
И утес человека того не забыл
      И с тех пор его именем звался.

И хотя каждый год по церквам на Руси
      Человека того проклинают,
Но приволжский народ о нем песни поет
      И с почетом его вспоминает.

Раз ночною порой, возвращаясь домой,
      Он один на утес тот взобрался
И в полуночной мгле на высокой скале
      Там всю ночь до зари оставался,

Много дум в голове родилось у него,
      Много дум он в ту ночь передумал,
И под говор волны, средь ночной тишины,
      Он великое дело задумал,

И, задумчив, угрюм от надуманных дум,
      Он наутро с утеса спустился
И задумал идти по другому пути —
      И идти на Москву он решился.

Но свершить не успел он того, что хотел
      И не то ему пало на долю;
И расправой крутой да кровавой рекой
      Не помог он народному горю.

Не владыкою был он в Москву привезен,
      Не почетным пожаловал гостем,
И не ратным вождем, на коне и с мечом,
А в постыдном бою с мужиком-палачом
      Он сложил свои буйные кости.

И Степан будто знал — никому не сказал,
      Никому своих дум не поведал.
Лишь утесу тому, где он был, одному
      Он те думы хранить заповедал.

И поныне стоит тот утес, и хранит
      Он заветные думы Степана;
И лишь с Волгой одной вспоминает порой
      Удалое житье атамана.

Но зато, если есть на Руси хоть один,
      Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил, бедняка не давил,
Кто свободу, как мать дорогую, любил
      И во имя ее подвизался, —

Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет
      И к нему чутким ухом приляжет,
И утес-великан всё, что думал Степан,
      Всё тому смельчаку перескажет.

Мы пьем, веселимся, а ты, нелюдим,
      Сидишь, как невольник, в затворе.
И чаркой и трубкой тебя наградим,
      Когда нам поведаешь горе.

Не тешит тебя колокольчик подчас,
      И девки не тешат. В печали
Два года живешь ты, приятель, у нас, —
      Веселым тебя не встречали.

«Мне горько и так, и без чарки вина,
      Немило на свете, немило!
Но дайте мне чарку; поможет она
      Сказать, что меня истомило.

Когда я на почте служил ямщиком,
      Был молод, водилась силенка.
И был я с трудом подневольным знаком,
      Замучила страшная гонка.

Скакал я и ночью, скакал я и днем;
      На водку давали мне баря,
Рублевик получим и лихо кутнем,
      И мчимся по всем приударя.

Друзей было много. Смотритель не злой;
      Мы с ним побраталися даже.
А лошади! Свистну — помчатся стрелой…
      Держися седок в экипаже!

Эх, славно я ездил! Случалось, грехом,
      Лошадок порядком измучишь;
Зато, как невесту везешь с женихом,
      Червонец наверно подучишь,

В соседнем селе полюбил я одну
      Девицу. Любил не на шутку;
Куда ни поеду, а к ней заверну,
      Чтоб вместе пробыть хоть минутку.

Раз ночью смотритель дает мне приказ;
      „Живей отвези эстафету!“
Тогда непогода стояла у нас,
      На небе ни звездочки нету.

Смотрителя тихо, сквозь зубы, браня
      И злую ямщицкую долю,
Схватил я пакет и, вскочив на коня,
      Помчался по снежному полю.

Я еду, а ветер свистит в темноте,
      Мороз подирает по коже.
Две версты мелькнули, на третьей версте…
      На третьей… О господи боже!

Средь посвистов бури услышал я стон,
      И кто-то о помощи просит.
И снежными хлопьями с разных сторон
      Кого-то в сугробах заносит.

Коня понукаю, чтоб ехать спасти;
      Но, вспомнив смотрителя, трушу,
Мне кто-то шепнул: на обратном пути
      Спасешь христианскую душу.

Мне сделалось страшно. Едва я дышал,
      Дрожали от ужаса руки.
Я в рог затрубил, чтобы он заглушал
      Предсмертные слабые звуки.

И вот на рассвете я еду назад.
      По-прежнему страшно мне стало,
И как колокольчик разбитый, не в лад,
      В груди сердце робко стучало.

Мой конь испугался пред третьей верстой
      И гриву вскосматил сердито:
Там тело лежало, холстиной простой
      Да снежным покровом покрыто.

Я снег отряхнул — и невесты моей
      Увидел потухшие очи…
Давайте вина мне, давайте скорей.
      Рассказывать дальше — нет мочи!»

Звенит за стенами острога
Обычный полуночи бой,
И брякнул ружьем у порога
Вздремнувший на миг часовой.
Назло утомленному взору,
Опять сквозь решетку окна
Бросает в позорную нору
Безжизненный луч свой луна.

На пук полусгнившей соломы
Припал я, и видится мне:
Под кровлею отчего дома
Живу я в родной стороне.
Я вижу: в семье разоренной
Бывалого счастья следы,
Мне снится отец изнуренный
Под игом нежданной беды.

И образ страдалицы милый,
И горю покорная мать,
И тот, кто сгубил наши силы,
Кто мог наше счастье отнять,
Пред кем я, собой не владея,
Покончил о жизни вопрос
В тот миг, как с ножом на злодея
Преступную руку занес…

И снится, что будто встаю я
От тяжкого долгого сна,
Что в очи глядит мне, ликуя
Блаженством небесным, весна.
Но цепи со звуком упрека
С колен упадают, звеня,
И черные думы далеко,
Далеко уносят меня…