Зинаида Гиппиус - Стихи. Дневник 1911-1921

На сердце непонятная тревога,
Предчувствий непонятньи бред.
Гляжу вперед — и так темна дорога,
Что, может быть, совсем дороги нет.

Но словом прикоснуться не умею
К живущему во мне — и в тишине.
Я даже чувствовать его не смею:
Оно как сон. Оно как сон во сне.

О, непонятная моя тревога!
Она томительней день ото дня.
И знаю: скорбь, что ныне у порога,
Вся эта скорбь — не только для меня!

Красная лампа горит на столе,
А вокруг, везде — стены тьмы.
Я не хочу жить на земле,
Если нельзя уйти из тюрьмы.

Красная лампа на круглом столе.
Никто не хочет тьму пройти.
А если весь мир лежит во зле -
То надо мир спасти.

Красная лампа на круглом столе…
Сердце твердит: не то! не то!
Сердце горит — и гаснет во мгле:
Навстречу ему нейдет никто.

Ангелы со мной не говорят.
Любят осиянные селенья,
Кротость любят и печать смиренья.
Я же не смиренен и не свят:

Ангелы со мной не говорят.

Темненький приходит дух земли.
Лакомый и большеглазый, скромный.
Что ж такое, что малютка — темный?
Сами мы не далеко ушли…

Робко приползает дух земли.

Спрашиваю я про смертный час.
Мой младенец, хоть и скромен,— вещий.
Знает многое про эти вещи,
Что, скажи-ка, слышал ты о нас?

Что это такое — смертный час?

Темный ест усердно леденец.
Шепчет весело: «И все ведь жили.
Смертный час пришел — и раздавили.
Взяли, раздавили — и конец.

Дай-ка мне четвертый леденец.

Ты рожден дорожным червяком.
На дорожке долго не оставят,
Ползай, ползай, а потом раздавят.
Каждый, в смертный час, под сапогом,

Лопнет на дорожке червяком.

Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они похоже,
И с тобою, милый, будет то же,
Чьей-нибудь отведаешь ноги…

Разные на свете сапоги.

Камень, нож иль пуля, всё — сапог.
Кровью ль сердце хрупкое зальется,
Болью ли дыхание сожмется,
Петлей ли раздавит позвонок -

Иль не всё равно, какой сапог?»

Тихо понял я про смертный час.
Я ласкаю гостя, как родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о нас!

Понял, понял я про смертный час.

Но когда раздавят — что потом?
Что, скажи? Возьми еще леденчик,
Кушай, кушай, мертвенький младенчик!
Не взял он. И поглядел бочком:

«Лучше не скажу я, что — потом».

О нет. Не в падающий час закатный,
Когда, бледнея, стынут цветы дня,
Я жду прозрений силы благодатной…

Восток — в сияньи крови и огня:
Горело, рдело алое кадило,
Предвестный ветер веял на меня,

И я глядел, как медленно всходило,
Багряной винностью окроплено,
Жестокое и жалкое светило.

Во славе, в пышности своей, оно,
Державное Величество природы,
Средь голубых пустынь — всегда одно;

Влекутся соблазненные народы
И каждому завидуют лучу.
Безумные! Во власти — нет свободы,

Я солнечной пустыни не хочу,-
В ней рабье одиночество таится,-
А ты — свою посмей зажечь свечу,

Посмей роптать, но в ропоте молиться,
Огонь земной свечи хранить, нести,
И, покоряя,— вольно покориться.

Умей быть верным верному пути,
Умей склоняться у святых подножий,
Свободно жизнь свободную пройти

И слушать… И услышать голос Божий.

Тебя проведу я, никем не замеченного…
           Со мной ключи.
Я ждал на пороге молчанием встреченного…
           И ты молчи.
Пусть сердце угрюмое, всеми оставленное,
           Со мной молчит.
Я знаю, какое сомненье расплавленное
           В тебе горит.
Законы Господние дерзко пытающему
           Один ответ:
Черту заповеданную преступающему -
           Возврата нет.
Но вот уж не друг и не раб тебе преданный я -
           Сообщник твой.
Придя — перешел ты черты заповеданные,
           И я с тобой.
В углу, над лампадою, Око сияющее
           Глядит, грозя.
Ужель там одно, никогда не прощающее,
           Одно — нельзя?
Нельзя: ведь душа, неисцельно потерянная,
           Умрет в крови.
И… надо! твердит глубина неизмеренная
           Моей Любви.
Пришел ты с отчаяньем — и с упованиями…
           Тебя я ждал.
Мы оба овиты живыми молчаниями,
           И сумрак ал.
В измене обету, никем не развязанному,
           Предел скорбей.
И все-таки сделай по слову несказанному:
           Иди. Убей.

Угодила я тебе травой,
зеленями да кашками,
ширью моей луговой,
сердцами золотыми — ромашками.

Ты про них слагаешь стихи,
ты любишь меня играющей…
Кто же раны мои да грехи
покроет любовью прощающей?

Нет, люби ядовитый туман,
что встает с болотца поганого,
подзаборный сухой бурьян,
мужичка моего пьяного…

А коль тут — презренье и страх,
коли видишь меня красивою,
заблудись же в моих лесах,
ожигайся моей крапивою!

Не открою тому лица,
кто красу мою ищет показную,
кто не принял меня до конца,
   безобразную, грязную…

О теплый, о розово-белый,
О горький миндальный цветок!
Зачем ты мой дух онемелый
Проклятой надеждой ожег?

Надежда клятая — упорна,
Свиваются нити в клубок…
О белые, хрупкие зерна,
О жадный миндальный цветок!

Изъеденный дымом и гарью,
Задавленный тем, что люблю,-
Ползу я дрожащею тварью,
Тянусь я к нему — к миндалю.

Качаясь, огни побежали,
Качаясь, свиваясь в клубок…
О кали, цианистый кали,
О белый, проклятый цветок!

Ее, красивую, бледную,
Ее, ласковую, гибкую,
   Неясную, зыбкую,
Ее улыбку победную,
   Ее платье странное,
   Серое, туманное,
      Любовницу мою -
        Я ненавижу.
И ненависть таю.

Когда в саду смеркается,
Желтее листья осенние,
   И светы изменнее -
Она на качелях качается…
   Кольца стонут, ржавые,
   Складки вьются лукавые…
     Она чуть видна.
       Я ее ненавижу:
     Знаю, кто — она.

Уйду ли из паутины я?
От сказок ее о жалости,
   От соблазнов усталости…
Ноги у нее гусиные,
   Волосы тягучие,
   Прозрачные, линючие,
     Как северная ночь.
       Я ее ненавижу:
     Это — Дьявола дочь.

Засну я — бежит украдкою
К Отцу — старику, властителю,
   К своему Учителю…
Отец ее любит, сладкую,
   Любит ее, покорную,
   Ласкает лапой черною
     И шлет назад, грозя.
       Я ее ненавижу,
     А без нее — нельзя.
     От нее не уйдешь…
       Я ее ненавижу:
     Ей имя — Ложь.