Давид Самойлов - Избранное

1
Поле. Даль бескрайная.
У дороги — чайная,
Чайная обычная,
Чистая, приличная.
Заходите погреться,
Если некуда деться!

Там буфетчица Варвара,
Рыжая, бедовая,
Чаю даст из самовара,
Пряники медовые.
И поет Варвара звонче колокольчика
«Коля, Коля, Колечка,
Не люблю нисколечко…»

А на улице — мороз,
Словно спирт горючий.
И сугроб у окна
Крепче свежего кочна,
Белый и скрипучий.
Облепил провода
Игловатый иней.
Холода, холода —
Воздух синий.

Ну, а в чайной
Двери хлопают.
У порога
Люди топают.
Рукавицей
О стол брякают,
Выпивают водки,
Крякают.

Мастера, шофера
Пьют свои законные.
Рядом, полные забот,—
Райпотреб,
Райзагот —
Ангелы районные.

И старушка робкая
Ворожит над стопкою.

Две красавицы колхозные,
Как два облака морозные.

А в углу — мужичок,
Закурил табачок —
И молчок.

2
Дым летит к небесам,
Пар течет по усам,
Входит в чайную сам —
Федор Федорыч сам.
Враз видать по глазам —
То ли зав,
То ли зам.
Ишь, какой грозный!
А за ним
И над ним
Вьется облаком дым —
Пар морозный.

Федор Федорыча все приветствуют,
Федор Федорыч всем ответствует:
Вот, мол, выпить зашел
Прохладительной…
Ничего человек —
Обходительный.

А буфетчица Варвара
Медной змейкой вьется.
И сама того не знает,
Отчего смеется.
Смех ее летит, как снег,—
В руки не дается.
И поет Варвара звонче колокольчика:
«Коля, Коля, Колечка,
Не люблю нисколечко…»

3
Заиграли утки в дудки,
Тараканы в барабаны.
Инвалиды шли —
Прямо в дверь вошли.
А один без рук,
А другой без ног,
Забрели сам-друг,
Увидав дымок.

Ванька и Петяха,
Веселы, хмельны.
На одном рубаха,
На другом штаны.

Говорят Брюки:
«Мне бы только — руки!
Взял бы в руки я гармонь,
Вот тогда меня не тронь —
Заиграл бы тогда,
Заиграл бы!»
Говорит Рубаха:
«Мне бы только пол ноги,
На полноги — сапоги,
Заплясал бы тогда,
Заплясал бы!»

«Подайте убогим,
Безруким-безногим,
Бывшим морякам,
Вашим землякам,

Людям божьим,
Кто сколько может —
А кто не может,
Тому мы поможем…»

Словно рыбка в сеть,
Полетела медь —
Караси-медяки,
Гривенники-окуньки.

«Ну, а ты, начальничек,
Дал бы хоть на чайничек!»
Федор Федорыч встает,
Кошелек достает,
Лезет вглубь,
Вынул — рупь.

4
Стали рядом инвалиды
Возле стойки тесной.
И запели инвалиды
На мотив известный.
А о чем они запели —
Не расскажешь, в самом деле!

Поют, как из Германии,
С оторванной рукой,
Идет солдат израненный
Тихонечко домой.

Не очень песня складная —
И голос и слова,
А очень безотрадная…
А может, и права?..

Приумолкла чайная,
Тишина застыла.
Песня та печальная
Всех разбередила:
Всяк грустит о себе,
О солдатской судьбе,
О российской беде,
О мужицкой нужде.

Федор Федорыч тоже слушает,
Не прихлебывает и не кушает.

«Распроклятая война
Слишком долгая была!
Девка год ждала,
И другой ждала,
А на третий год
К мужику ушла.
Ушла к мужику,
К нефронтовику…»
Вот о чем она поет,
Почему тревожит!
Федор Федорыч встает,
Больше он не может —
У него душа горит,
Лопнуло терпение:
«Прекратить,— говорит,—
Прекратить,— говорит,—
Пение!»

Бабка стопочку взяла,
Да и разом в горло,
Не закусывая,
Рот
Рукавом отерла.

«Это как же терпеть,
Чтобы людям не петь!
Ишь, начальники!
Ишь, охальники!»

А за ней шоферня,
В кулаки пятерня,
Говорят:
«Пусть поют!
Что ж им петь не дают!
Дайте петь ребятам!»
И еще —
Матом.
Лишь один мужичок
Закурил табачок —
И молчок!..

5
Как Варвара встала,
Сразу тихо стало.
Федор Федорычу
Медленно сказала:
«Не ходи ты сюда,
Не ищи ты стыда.
А столкнешься со мной —
Обходи стороной.
Не затем я ушла,
Что другого ждала,
А затем я ушла,
Что твоей не была.
Так тому и быть,
Нам с тобой не жить!»

Тут ему бы помолчать,
Не искать обиды,
Тут ему бы не кричать:
«Эй вы, инвалиды!
Нынче свадьба на селе —
Парень женится.
Там потребуется
Ваше пеньице!
Раздобудьте адресок,
Загляните на часок!»

Шапку сгреб,
Дверью — хлоп!

Все тихонько сидят,
На Варвару не глядят…

6
А на улице —
Зорька зимняя.
Солнце щурится,
Тени синие.
И мороз лихой —
Из стекла литой.

Едет свадьба на трехтонке,
Едут парни и девчонки,
Сестры и браты,
Дружки и сваты.
Мимо чайной пролетели —
Завернуть не захотели…

Говорит бабка:
«Чтой-то здесь зябко».
А за ней шофера:
«Ну и нам пора».
Лишь один мужичок
Закурил табачок
Напоследок:
«Так-то вот! Эдак!»

В чайной стало пусто.
Варе стало грустно.
Лечь бы спать бы —
Не слыхать той свадьбы…

7
Где-то в дальнем отдаленье
За дворами брешут псы.
На мерцающих каменьях
Ходят звездные часы,
Все оковано кругом
Легким, звонким чугуном.
Старый сторож в теплой шубе
Спит, объятый сладким сном.

Тишина на белом свете!
А в проулке снег скрипит:
Федор Федорыч не спит.
Он идет под синей стужей
По тропинкам голубым —
Никому-то он не нужен,
И никем он не любим!

На краю села гуляют,
Свадьбу новую справляют.
Там и пляшут и поют,
А его не позовут.

И еще в одном окошке
Нынче за полночь светло.
Заморожено стекло,
Желтым воском затекло.
Варя вышивает,
Песню напевает —
Поет в одиночку
Малому сыночку:
«Поздно вечером
Делать нечего,
Нет ни месяца,
Ни огней.
Баю-баюшки,
Баю-баюшки,
Утро вечера
Мудреней…»
Заморожено стекло,
Желтым воском затекло.
В снег скатилася звезда…
Холода,
Холода.

1956

1
Человечек сидит у обочины,
Настороженный, робкий, всклокоченный.
Дремлет. Ежится. Думает. Ждет.
Скоро ль кончится эта Вторая
Мировая война?
Не сгорая,
Над Берлином бушует закат.
Канонада то громче, то глуше…
— Матерь божья, спаси наши души,
Матерь божья, помилуй солдат.
Ночью шли по дороге войска.
И шоссейка, как зал после бала,
Неуютна, длинна и пуста:
Банки, гильзы, остатки привала.
Сквозь шпалеры деревьев устало
Льется наискось странный, двойной
Свет, рожденный зарей и войной.
Сон глаза порошит, словно снег.
Человечек вздремнул у кювета.
Вдруг — машина, солдаты.
— А это
Кто такой?
— Да никто. Человек.—
Щекотнул папиросный дымок.
Итальянец и сам бы не мог
Дать ответ на вопрос откровенный.
Он — никто: ни военный, ни пленный,
Ни гражданский. Нездешний. Ничей.
Приоткрыв свои веки усталые,
Он покорно лепечет: «Италия!»
Лешка Быков, насмешник и хват,
Молча скинул с плеча автомат,
Снял котомку, где пара портянок,
Старый песенник, соль в узелке
И портреты крестьян и крестьянок
Запеленаты в чистом платке,
Целлулоидовый воротничок,
Нитки, мыло, табак и так далее.
— На, бери, заправляйся, Италия!
Хлеба нету, одни сухари.
Ничего, не стесняйся, бери.—
Страх прошел. Итальянец встает
И лопочет с комичным поклоном.
Старшина говорит:
— Ну и клоун! —
Тут и впрямь начинается цирк.
Итальянец, незнамо откуда,
Вынул зеркальце, бритву, посуду,
Оселок, помазок. Чирк да чирк!
И ребята моргнуть не успели,
Как, буквально в секунду одну,
Итальянец побрил старшину.
— Ну и парень,— сказал старшина.
На шоссе загудела машина.
И опять от предместий Берлина
Донеслась канонадой война.
Было холодно. Мутно. Пустынно.
К небесам устремляя свой взгляд,
Итальянец шептал исступленно:
— О, спаси наши души, мадонна,
Матерь божья, помилуй солдат!

2
Рассветало. Обычное утро,
Не зависимое от войны.
Мы слонялись без дела по хутору,
Мы до вечера были вольны
И не думали, что будет вечером.
Скучновато казалось разведчикам…
Немцев не было. Дом был пустой.
Дом просторный. Покрыт черепицей.
Двор квадратный. Сараи. Хлева.
Все добротное — бороны, плуги…
А над нами текла синева.
Тучки плыли, как белые струги,
И весна предъявляла права.

Мы на солнышке грелись. И вдруг
В воротах появилась корова.
Не спеша огляделась вокруг.
Удивилась. Моргнула глазами.
И понюхала воздух.
Мой друг
Старшина засмеялся: здорово!
И тогда обернулась корова,
И, мыча простодушное «му!»,
Осторожно шагнула к нему.

— Ишь, признала! Нашла земляка!
Мы смеялись, держась за бока,
А корова мычала простецки
И глазами моргала по-детски.

Старшина усмехнулся хитро:
— Сопляки. Не понять вам скотину!
Он поднялся, забрался в машину
И достал для чего-то ведро.
А корова уже поняла
И поближе к нему подошла.
И доверчиво и благодарно
Перед ним замычала она,
Предлагая свои вымена.

Мы замолкли. Струя молока
Свежим звуком ударила в днище,
И в ведро потекло молочище,
Воркоча и пузырясь слегка,
Как ручей, как поток, как река…
Мы почтительно встали кругом,
И никак не могли наглядеться,
И дышали парным молоком,
Теплым запахом дома и детства,
Пьяным запахом пота, земли,
Разнотравья, ветров и соломы…

Было тихо. И только вдали
Вновь прошлись орудийные громы.

3
Вечер. Снова слегка моросит.
В доме, возле переднего края,
Мы сидим, шестерых провожая
На заданье. Задача ясна.
— Ну, валяйте,— сказал старшина.
— Перекурим,— сказали ребята.
Вдоль стены разместились горбато
Угловатые тени. Свеча
Их качала. И тени курили
Тень табачного дыма, с плеча
Не снимая теней автомата.
— Ну, валяйте! — сказал старшина.—
Зря не суйтесь! Обратно — к рассвету,
В два пятнадцать мы пустим ракету…

Вышли. Ночь не казалась темна.
Мгла была лиловатой от зарев,
От сухих дальнобойных зарниц,
От бесшумных прожекторных бликов.
— Ну, давай попрощаемся, Быков!
До свиданья.
— Прощай!
(Я сказал:
«До свиданья».— «Прощай»,— он ответил.)
Моросило. Строчил пулемет —
Немец ночь решетил с перепугу.
Шесть теней уходили по лугу,
Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед…
— Ты чего? — вдруг спросил старшина.
— Ничего.

За деревьями где-то
В небесах расплескалась ракета,
Свет разлился холодный, нагой,
Чем-то схожий с зеленой фольгой.
Тени плыли бесшумно и низко…
Где-то рядом смеялась связистка,
Балагурил веселый басок.
— Ну, ступай. Отдохнул бы часок.
Быков должен вернуться к рассвету.
В два пятнадцать мы пустим ракету.—
Ночь вокруг не казалась темна.
Становилось прохладно и сыро.
— Между прочим,— сказал старшина,—
Дней пяток остается до мира…

…Я ночую в разрушенном доме
С изреченьем в ореховой рамке:
«Здесь ты дома, оставь все заботы».
Здесь я дома… На улице танки
Громыхают, гудят самолеты,
Дом разрушен, и пулей пробита
Эта заповедь чуждого быта.
За стеной, чтобы нас не тревожить,
Осторожно рыдает хозяйка.
Муж ее, лысоватый мужчина,
Перепуган, хотя и не слишком.
У него есть на это причина:
Он запасся полезным письмишком —
На обычном тетрадном листочке
Три-четыре корявые строчки:

«Этот немец Фриц Прант, разбомбленный,
Был хороший, не делал худого.
Я жила у них. Оля Козлова».
Этот немец Фриц Прант Разбомбленный
Предложил мне дурного винишка
И заботливо спрятал письмишко.
Я улегся на старом диване.
Черт с ним, с Прантом. Не вредно соснуть.
Ночь бомбило. Мне снилась бомбежка…

…Три часа. Возвратится ли Лешка?
Ждем в окопчике… Ждем. Небосвод
Чуть светлей. Бой смещается к югу…
Пять теней возвращались по лугу,
Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед.

Лешки Быкова не было.