Андрей Расторгуев - Русские истории

Дымом жизнь уходит от земли,
да слезой вернуться норовит.
Раны вековые заросли,
да поверх, а донное болит.

Холодеет в ящике стола
дедова нагрудная латунь,
но покуда память не свела
воедино с прочими июнь.

Если мимолётные года
смогут раны те зарубежить —
сыщется у времени всегда,
чем людское сердце освежить.

Правят конторские. Черновиков навалом:
пишем на гербовой – правда, на оборотках.
Медленно движется по костяным каналам
время коротких денег и дел коротких.

Ведает Бог, каким завариться кашам
в юных, нетвёрдых ещё черепных коробках.
Разве мы раньше знали, что будет нашим
время коротких писем, друзей коротких?

Сказано было: живи и не жди иное.
Но разве кто уверен чужою правдой?
Словно Луна, поворачивается спиною
мамина поговорка: хоть стой, хоть падай…

Вот и стою пока, укрепляем то ли
страхом посмертным,
то ли семейным долгом.
Да вот ещё – не смейтесь – родное поле:
слово короткое, а на дыханье долгом.

Плотина, полотина, платина:
основа единая – плоть.
Такая накопится патина
на слове, что не прополоть
и не догадаться в обычае
козе, и ежу, и коню,
какое – из иноязычия,
какое – своё на корню.

На корни гляжу без мороки я,
хотя докопаться – хлопот…
Подумаешь, этимология —
да хоть генетический код.
Не время идти на попятную,
аларму сдаваясь до пят…
Я немец на пятидесятую,
ан русский поэт, говорят.

В крови у меня и брательника
ужились внутри ДНК
потомки тагильского мельника
и вятского межевщика,
сошлись через горы и тернии
и не разойдутся никак
крестьянин из Минской губернии
и верхнеуральский казак.

А в новом колене заронена —
не том, что поверх сапогов —
с повадкою коми-зырянина
загадка тунгусских снегов.
Гремучее кровосмешение —
от Рейна и до Колымы…
Всем, кто мельтешит, в утешение:
да – русские. Русские мы.

Хотя утешать не умелец я,
послушайте, как наяву
работает русская мельница —
английскую мелет молву.
По мере к родимой довешивай,
ссыпая в лари-словари.
Управимся – тесто замешивай.
Иначе – суши сухари.

Не брат и не сват – а не кинь его:
не вся оборона – броня…
Когда доберёмся до Киева —
и там есть родня у меня.

Опустил монитор
непросветное тёмное веко —
от мерцания внешнего мира
устал человек…
Будто не было нас
до скончания прошлого века.
Да и века того
не бывало как будто вовек.

Мы не ждали, что время
нас будет в объятиях тискать,
но казалось – дождёмся,
простор ещё великоват…
Мы с кассет и катушек
сошли на компактные диски,
оказалось – гармонией
не угадали формат.

А взаправду, наверное,
не угодили натурой:
настроению нынешней
тысячи лет вопреки
мы отравлены странною
русскою литературой,
где летят в небесах
на горбатых конях дураки.

Даже кто не желал
надышался духовной отравы
и себя закопал
без обещанной чести и славы
в долгий ящик почтовый,
где крепят сургуч и тесьма
обветшалую плоть
невостребованного письма.
Вроде адрес разборчив,
отчётлив на штемпеле номер,
да, видать, адресат переехал,
а может быть, помер…

Те, что нас обскакали,
наверное, тоже неплохи —
просто едут земными дорогами
не наугад
да в начале пути
на крутом повороте эпохи
не стеснялись вопросом,
что делать и кто виноват.
Что везут в тороках,
почему содрогается почва?
Сохранится надолго ли
их электронная почта?

Подхлестнули, пришпорили —
тоже за честью и славой…
Пусть их едут, а мы
посидим на кургане заставой:
что как наш небывалый
да незабываемый век
оживёт и устроит
нежданный кровавый набег?

Коршун времени ходит кругами
туда и обратно,
и на тех седоках
различил я родимые пятна:
как на стороны света
лихой головой ни верти,
остаётся примета —
не будет с кургана пути.

Вот уже вдалеке
завивается пыльная дымка.
Остаётся немного
для беглого снимка-обнимка.
Не сутулься хотя бы,
а стало глазам горячо —
половецкую бабу
пойди ухвати за плечо.

Её камню как дождик
людские прощальные слёзки —
не последние мы
на степном вековом перекрёстке
и не первые мы
в череде поколенных полков,
что ложатся безвестными
на пограничье веков…

– Здесь жизнь течёт, как тихая вода,
жаль только, не впадает никуда, —
изрёк земляк, заехав по дороге
прополоскать крючки и невода.

Материки меняя и моря,
он трижды прав, такое говоря,
но с чем равняет родину в итоге,
не досказал – наверное, не зря.

Порою в монотонной тишине
она болотом кажется и мне.
А после ком подкатится к гортани:
я – словно капля в тихом океане…

За морем книжек, в дальнем уголке
застыла и моя на сквозняке
и ждёт, пока внимательный читатель
наткнётся, словно первооткрыватель.
В заморский малохоженый конец
загнал туземцев книгопродавец:
мол, в кассу не добудешь и полтины
от их аборигенской писанины…

Кто ведал про Великий океан,
покуда не явился Магеллан?
А разве до Фернандо Магеллана
не колыхались волны океана?

Где руда – не ерунда,
под берёзовыми сводами
крепостями да заводами
начинались города.

А когда родили-робили
на металле и в дыму,
по здоровому уму
разве надобны кому
«Во саду ли, в огороде ли…»?

Но, в железо не ушедшие,
пишут, словно от сохи,
полусельские стихи
про поляны-лопухи
городские сумасшедшие…

Вдохновляет и огонь
в золотой утробе доменной,
да в законный выходной
обожжённая ладонь
просит памяти иной —
деревянной да соломенной.
– Все на стройку за лопаты-топоры —
верьте, дело стоит свеч!..
Так о чём, ребята, речь?
Печь – она повсюду печь:
что в избе, что у Магнит-горы…

По сей день не понарошку на
случай всяческих невзгод —
недород, переворот… —
раскрестьяненный народ
запасается картошкою.

И, пока огонь горит,
нас стальное сердце Родины
привечает, как юродивых,
и копеечкой дарит.

Оставь друзей, тропою выйди в поле,
где бродит конь по вымокшей траве,
и улови предощущенье воли,
разлитое в небесной синеве.
Минуй окошки – жёлтые, живые,
заборы, огороды, тополя…
И следом – валуны сторожевые,
святая, заповедная земля.
Там лес и дол полны свободной речи,
прозрачные озёра глубоки,
и на полянах расправляют плечи
тугие лукоморские дубки
и впитывают грудью без опаски
на многие столетия вперёд
стихи и удивительные сказки —
всё, чем народ отчаянный живёт.

В Михайловском мы пили молоко
и никого не хаяли при этом —
тому, кто дружен хоть с одним поэтом,
в такое, знаю, верить нелегко…
Доили мы и бешеных коров.
Но и опять – неповторимый случай —
на дюжину собратии писучей
хватило поллитровки будь здоров…

А вот июньской ночи было мало.
Густой туман клубился варенцом,
над Савкиной горой и Маленцом
луна осоловелая вставала
и пялилась на наше торжество,
как будто вопрошаючи: с чего?
И ничего мы ей не объясняли,
лишь за кормильца стопки подымали
с хранителями памяти его…

И что бы ни творили со страной,
жива его поэзия в народе,
пока ещё поэты под луной
в Михайловском ночами колобродят!

Над Соротью – высокая трава,
и свежий ветер клонит дерева,
и кажется: степные табуны
несутся на литые валуны.
И новая несчётная волна
рождается упруга и вольна
и, подхватив стремительный набег,
его бросает с берега на брег.
Мгновение, биение плотвы —
и вновь перетекание травы,
а мерное движение воды
переправляет новые ряды…

Недолго до ивановской зари.
Рукою размахнутся косари,
и этот нескончаемый полёт
отточенное лезвие прервёт.
И станет одинокою вода
и скакунов погонит в никуда —
теперь они до будущей весны
волнами пребывать обречены…

Но кровное теченье трав и рек
собою продолжает человек,
когда, неясной жаждою влеком,
её он утоляет молоком
и плещется на белизну листка
летучая живучая строка.