Перси Шелли - Возмущение Ислама

Отшельник принял весла, и челнок
Пристал близ башни — древняя громада;
Заросший вход был темен и высок,
Цветы плюща, усладою для взгляда,
На нем вились цепляясь; на полу
Песок и чудо-раковины были, —
Мать месяцев, пронзая полумглу,
Рождает их в кипенье влажной пыли;
Та башня здесь была, как призрак сна.
Искусством человека рождена.

У берега челнок свой привязавши,
Взял на руки меня Старик седой,
И, несколько приветных слов сказавши.
Пошел он вниз по лестнице со мной,
По ступеням изношенным пришли мы
В покой уютный, всюду по стенам
Узоры мхов зеленых были зримы,
Тихонько положил меня он там,
Как бы в альков, к мечтам манящий сонным,
На ложе трав, с дыханьем благовонным.

Луною было все озарено,
Ее лучистым желтым теплым светом,
Настолько теплым, что Старик окно
Раскрыл: за ним воздушным силуэтом
Качались зыбко тени на волнах,
До самого порога добегая,
И в призрачных заметил я лучах.
Что комната вверху была — резная,
И много было там томов, чей пыл
В себя приняв, мудрец стал тем, чем был.

Предел морской во мгле был отдаленной.
По озеру скользил мой смутный взор,
Кругом — леса, их мир уединенный
И белые громады снежных гор, —
Что ж, дух мой уносился в бесконечность
В таком же многоцветном забытьи,
Как лента, что окутывает вечность, —
Извивы символической змеи?
И Цитна — сон, упавший мне на вежды?
Сон — юность, страх, восторги и надежды?

Так вновь ко мне безумие пришло,
Но кроткое, не страшное, как прежде;
И я не ощущал, как время шло,
Но Старец верен был своей надежде,
Не отходил от ложа моего,
Как лучшего меня лелеял друга,
В бреду я все же чувствовал его,
И излечил меня он от недуга,
И он теперь беседу вел со мной,
Он показал мне весь свой мир лесной.

Он утешать меня умел словами,
Что сам же я в бреду произносил,
И как себя я спрашивал мечтами,
Меня и он о Цитне так спросил.
И спрашивал, пока не перестало
То трепетное имя на его
Устах меня дивить; в том было мало
Лукавства, и ума он своего
Не ухищрял, но взор его был жгучим,
Как молния в стремлении могучем.

Так постепенно ум мой просветлел,
Возникли мысли, стройное теченье;
Я думал, как прекрасен тех удел,
В ком неустанно строгое решенье —
Светильник Упованья зажигать
Над затемненной долею людскою;
В зеркальную глядя немую гладь,
В вечерний час склоняясь над водою.
Тому я открывал свой тайный сон.
Кто был Старик, но не был извращен.

Седой, всю жизнь свою он вел беседу
С умершими, что, уходя от нас.
Умеют отмечать свою победу
В страницах, чей огонь в нем жил светясь;
Так ум его лучом стал над туманом.
Подобно тем, что он в себя впитал;
По городам и по военным станам
Скитаяся, не тщетно он блуждал;
Он был влеком глубокой жаждой знанья,
Среди людей знал все пути скитанья.

Но даже благородные сердца
Обычай, притупляя, ослепляет:
Увидя, что мученьям нет конца, —
Тот рок, что человека угнетает.
Он вечным счел: чтоб чем-нибудь свой дух
Утешить, он ушел в уединенье;
Но до него дошел однажды слух.
Что в Арголиде претерпел мученье
Один, что за свободу смело встал
И, правду возвестивши, пострадал.

Узнавши, что толпа пришла в волненье,
Возликовал Отшельник в тишине;
Покинувши свое уединенье,
Направился к родной моей стране,
Пришел туда, где битва прошумела, —
И каждое там сердце было щит,
И, точно правды меч, горящий смело,
Речь каждого "Лаон, Лаон" гласит;
В том имени Надежда ликовала,
Хоть власть тирана там торжествовала.

К колонне одинокой, на скале,
Придя, он был таким красноречивым,
Что размягчил застывшие во зле
Сердца своим возвышенным порывом.
И он вошел, и победил он зло,
И стражи путь ему не преграждали;
С тех пор, как он сказал, семь лет прошло.
Так долго мысли у меня блуждали
В безумии; но сила дум, светла,
Мне снова власть надеяться дала.

"Из юношеских собственных видений,
Из знания певцов и мудрецов
И из твоих возвышенных стремлений
Я выковал узоры мощных слов,
Твоих надежд бесстрашное теченье
В себе не тщетно жадный ум вмещал:
От берега до берега ученье
О власти человека я вещал,
Мои слова услышаны, и люди
О большем, чем когда-то, грезят чуде.

Родители, в кругу своих детей,
В слезах, мои писания читают,
И юноши, сойдясь во тьме ночей,
Союз, враждебный деспотам, сплетают;
И девушки, которых так любовь
Томила, что во влажной мгле их взгляда
Жизнь таяла, страдать не будут вновь,
Прекраснейшая им нашлась отрада:
Во всех сердцах летучие мечты,
Как на ветрах осенние листы.

Дрожат тираны, слыша разговоры,
Что наполняют Город Золотой,
Прислужники обмана, точно воры,
Не смеют говорить с своей душой;
Но чувствуют, одни других встречая.
Что правда — вот, что не уйти судьбы;
И, на местах судейских заседая,
Убийцы побледнели, как рабы;
И золото презрели даже скряги,
Смех в Капищах, и всюду блеск Отваги.

Средь мирных братьев равенство — закон,
Везде любовь, и мысль, и кроткий гений.
Взамен того, чем мир был затемнен.
Под гнетом этих долгих заблуждений;
Как властно мчит в себя водоворот
Все выброски, что бродят в Океане,
Так власть твоя, Лаон, к себе влечет
Все, все умы, бродившие в тумане,
Все духи повинуются тебе,
Сплотилися, готовые к борьбе.

Я был твоим орудием послушным, —
Так говоря, Отшельник на меня
Взглянул, как будто весь он был воздушным, —
Ты всем нам дал сияние огня
Нежданного, ты путь к освобожденью
От старых, от наследственных цепей;
Ты нас ведешь к живому возрожденью,
Ты светоч на вершине для людей.
Ни времени, ни смерти не подвластный;
Я счастлив был — пролить твой свет прекрасный.

Но неизвестен я, увы, и стар,
И хоть покровы мудрости умею
Переплетать с огнем словесных чар,
Холодною наружностью своею
Показываю я, что долго жил —
Свои надежды в сердце подавляя;
Но именем Лаона победил
Я множество; ты — как звезда живая,
Что властвуешь и бурей, и волной,
Для шлемов зла ты как клинок стальной.

Быть может крови и не нужно литься,
Раз ты восстанешь; у самих рабов
В сердцах способна жалость пробудиться,
Поистине могуча сила слов:
Чуть не вчера красивейшая дева,
Что тяжкий гнет от детских знала дней,
Как властью полнозвучного напева.
Всех покорила жен мечте своей;
Застыл палач, от слов ее бледнея:
"Не тронь меня — молю — себя жалея!"

Она уже привязана была,
Чтоб быть казненной, но палач смягчился,
И ей в толпе никто не сделал зла,
Ее словами каждый обольстился;
Везде в великом Городе она
Проходит, говорит, ей все внимают,
Она сияньем слов окружена,
Презренье, смерть и пытка отступают.
Она слила в улыбке молодой
Змею с голубкой, мудрость с простотой.

И женщины с безумными глазами
Толпятся вкруг нее; они ушли
Из чувственных темниц, где ласки сами
Как бы влачатся в низменной пыли:
Из тюрем на свободу убегают.
В ней видят упование свое;
Войска рабов тираны посылают,
Чтоб укротить могущество ее;
Но, чарами той девы обольщаясь,
Войска вождей свергают, возмущаясь.

Так женщинам, что в рабстве с давних пор
Переживали тяжесть унижений,
Она, их увлекая на простор,
Велит освободиться от мучений;
И зло вооруженное пред ней
Трепещет, хоть оно еще могуче;
И девы, жены, все подвластны ей,
Она всегда с толпой, подобной туче!
Любовники, соединяясь вновь,
Припоминают прежнюю любовь.

Приходит к ней и сирота бездомный,
И жертвы гордых, выброски того,
Кто, грубо наслаждаясь страстью темной,
Казнит плоды беспутства своего;
В вертепах и в дворцах, в истоме страстной,
Порок сидит, заброшенный, один;
Ее свободный голос, нежно-властный,
Над всей страной могучий властелин,
Ее враги, склоняя робко вежды,
Хотят любить и оживить надежды.

Так дева, силой кроткою своей,
Смирила разрушительные страсти,
И выковали люди из цепей
Оружье, чтоб лишить тиранов власти;
В безвестных деревнях и в городах
Сбираются толпы вооруженных.
Из душ своих они изгнали страх.
Хотят восстановленья прав законных,
Но деспот, самовластьем ослеплен,
Готовит бой, чтоб поддержать свой трон.

И неизбежно кровь должна пролиться,
Хоть не хотят свободные ее;
Обычай, Царь Рабов, незрячий, тщится
Всегда умножить царствие свое,
Он знамя развевает над телами
Пророков и Владык, он давит грудь,
Людскими он пробитыми сердцами
Усеивает свой жестокий путь:
И, сея мрак и сея гнет бессилья,
Безмерные он простирает крылья.

Равнина есть под городской стеной,
Оплоты гор вокруг нее темнеют,
Там миллионы стяг воздвигли свой,
Там тысячи знамен свободных веют,
И крик борцов пронзает воздух — так,
Что чудится: то голос бурь и вьюги;
Короною увенчанный, их враг
Сидит в своем дворце, дрожит в испуге
И чувствует — поддержки нет ни в чем.
Что ж медлят победители с мечом?

Еще телохранители Тирана
Крепятся кровожадные, они
От детства жили радостью обмана,
Свирепости, разбоя и резни;
Им любо сердце пытками забавить,
Как благо, дорога им сила зла,
Чтоб торжество жестокости доставить,
Толпа свирепых цепи создала;
Свободные хотят людской любовью
Склонить их дух не упиваться кровью.

Любовь и днем и ночью сторожит
Над лагерем и над толпой свирепой;
В умах надежда луч зажечь спешит,
Внезапно все слилось незримой скрепой;
Так иногда, пронзая в небе мрак,
Промчится гром и смолкнет, отдаленный,
И видя, что утихло все, моряк
Молчанию внимает, облегченный;
В сердцах у победителей светло, —
О, пусть погаснет в сердце вольных Зло!

Раз кровь прольется, это только смена
Одних оков другими, гнет цепей
Иных — взамен наскучившего плена,
Позорное паденье для людей! —
Пролей любовь на этих ослепленных,
Твой голос — мир преобразует в Рай,
Ты властен силой глаз, лучом зажженных!
Восстань, мой друг, смелее и прощай!" —
И бодро встал я, как от снов печальных,
И глянул вглубь, в прозрачность вод зеркальных.

Мой образ в этом зеркале возник;
Была как ветер юность золотая,
Как ветер на водах: мой бледный лик
Волна волос, до времени седая,
Окутала; в морщинах и чертах
Не старость, но страданье говорило,
Но все же на губах и на щеках
Горел огонь, в нем чувствовалась сила,
Я хрупким был, но там в глазах горел
Дух сильный, он утончен был и смел.

И хоть печаль теперь была во взорах,
Хоть изменились бледные черты,
Намек в них был на те черты, в которых
Светился гений высшей красоты;
В них чувствовался лик, что мне когда-то
Струил благословение свое,
Лицо ее — с ней слившегося брата,
Тот облик был похож на лик ее;
Был зеркалом он помыслов прекрасных
И все хранил следы видений ясных.

Что ж я теперь? Спит с мертвыми она.
Восторг, и блеск, и мир сверкнули, скрылись.
Погибла ли та тучка, что, нежна,
Горела, но сиянья затемнились?
Или в безвестной ночи, в темноте,
На крылах ветра своего блуждает
И в новой освеженной красоте
Живым дождем на землю упадает?
Когда под морем рог острит луна,
Мерцаньем звезд лазурь озарена.

С Отшельником расстался я, печальный,
Но бодрый: много было взглядов, слез
И замедленных слов, но в путь мой дальний
Вело меня сиянье высших грез.
Туда, где Стан. По мощным горным скатам
Я шел среди зазубренных вершин,
Среди лесов, с их пряным ароматом,
Среди глухих болот, среди долин.
Земля была в одежде звездотканой,
Была весна, с весельем, с грустью странной.

И ожил я, и бодро шел вперед,
Как бы ветрами легкими влекомый;
Когда же ночь темнила небосвод,
Во сне ко мне склонялся лик знакомый.
Мне улыбались ласковые сны,
Я видел Цитну, но живой, не мертвой;
Когда же день светил мне с вышины,
Я просыпался, видел распростертый
Широкий мир, и этот нежный сон
Как будто был стеною отделен.

Та дева, что светильник Правды ясный
Над Городом проснувшимся зажгла,
Чьих светлых дел сиял узор прекрасный,
В моих мечтах восторженных жила.
Надежда ум питает всем, что встретит,
Цветами, как и сорною травой.
Тот труп — была ли Цитна? Кто ответит?
Иль было то безумною мечтой?
Ум не терзало это упованье,
О нет, оно струило мне сиянье.