Перси Шелли - Возмущение Ислама

Какие мысли в эту ночь во сне
Моей сестры возникли, я не знаю;
Но тысячи веков приснились мне,
И мнилось, я не сплю, я их считаю,
В душе поток возник из темноты.
Безбрежный хаос буйствовал в тумане.
Еще ничьи не ведали мечты
Подобных волн, без отдыха, без грани,
И я глядел на тот бурун вокруг.
То восхищен, то весь исполнен мук.

Так два часа промчались, кругом властным
Обнявши продолжительнее срок,
Чем тот, что мир, в младенчестве прекрасном,
Седым и престарелым сделать мог;
Когда ж они своей коснулись меры
И третий час настал, возникла тень;
Приснилось мне, что с Цитной у пещеры
Сижу я; нам сияет ясный день,
Бриония цветет, струятся воды,
И мы вкушаем радости Природы.

Мы жили как всегда, но был наш взгляд
Сильнее всем, что видел он, прикован;
Весь мир оделся в праздничный наряд,
Светлее воздух был, и зачарован
Казался камень, свежие листы
Нежнее, чем им можно, трепетали, —
И в лике Цитны ясные черты
Так радостно, так сказочно блистали.
Что, если раньше я ее любил,
Теперь объят я агонией был.

За утром полдень, вечер, ночь немая.
Взошла луна, и мы за мигом миг
Теряли, легкий звон их не считая.
Как вдруг в душе нежданный страх возник:
Во мгле пещеры, сзади, встали звуки,
Отрывистые, вверх пошли по ней.
Подавленные крики, стоны муки,
Все ближе, все слышнее и слышней.
И топот ног толпы неисчислимой
Возник в пещере этой нелюдимой.

Картина изменилась, и вперед,
Вперед, вперед мы в воздухе летели!
Я Цитну сжал; кругом был небосвод,
Морские волны там внизу блестели.
А между тем разъятая Земля
Зияла, из расщелин извергались
Виденья, и, руками шевеля,
За Цитну эти чудища цеплялись.
А мы неслись, — и вскоре в страшном сне
Действительность являться стала мне.

И все еще под властью сновиденья,
Старался я порвать мечтаний нить.
Чтоб тягостные эти ощущенья
С тем, что вокруг, умом соединить;
И в свете утра, бледный, бездыханный,
Я наконец прогнал свой страшный сон,
И вижу вдруг — наш дом, во мгле туманной,
Толпой вооруженной окружен;
Мечи сверкают в этой мгле тумана,
Явились к нам прислужники Тирана.

И прежде чем успел я в тот же миг
Спросить причину, — слабый, отдаленный,
Привлек мое вниманье женский крик, —
И тотчас я, на крик тот заглушенный,
Схвативши нож, среди толпы пошел,
Я слышал, это Цитна закричала!
Кругом шумел бурун разгульных зол,
Как буря, агония бушевала;
Но я прошел к ней, — связана, бледна,
Лежала на сырой земле она.

И на нее я глянул с изумленьем:
Улыбкою у ней был полон взор,
И вся она сияла восхищеньем,
Как бы надевши праздничный убор;
И я подумал, что мучений сила
Рассудок у нее сожгла в огне;
"Прощай, прощай, — она проговорила,
Спокойно обращался ко мне, —
На миг лишь возмутилась я тревогой,
Вот я тверда — я вестник правды строгой.

Способны ль погубить меня рабы?
О нет, Лаон, промолви: "До свиданья",
Так не смотри; я для моей судьбы
Готова и легко пойду в изгнанье;
Не страшны мне оковы, я смеясь
Носить их буду; зная остальное,
Будь без тревоги, ждет победа нас;
Пребудем в упованье и в покое,
Что б ни было нам послано судьбой.
В конце концов сольемся мы с тобой".

Ее я слушал, но во мне другая
В тот миг была забота: за толпой
Следя, как бы рассеянно взирая,
И увидав, что жертвою другой
Все занялись, что близ нее немного
Рабов, я острый нож свой ухватил.
И, прежде чем в них вспыхнула тревога,
Я трех из тех прислужников убил.
Четвертого душил в порыве диком,
Своих на бой хотел поднять я криком!

Что было после, неизвестно мне:
На голову и руку тяжко пали
Удары, взор мой вспыхнул как в огне,
Я чувств лишился, и меня связали;
Очнувшись, увидал я, что меня
Несут по крутизне к скале высокой;
Равнина, от резни и от огня,
Была внизу стозвучной и стоокой,
И пламя крыш, взлетая так легко,
Над Океаном рдело далеко.

Скала кончалась мошною колонной,
Изваянной как будто в небесах;
Для путников пустыни отдаленной,
Среди морей, в исчезнувших веках,
Она была как знак земной — в лазури:
Над ней лететь едва имеют власть
Лишь туча, жадный коршун или бури.
Когда ж теням вечерним — время пасть
На Океан вершиной вырезною,
Она горит высоко над скалою.

В пещеру, что была под башней той,
Я принесен был; миг свободы снова;
Один меня совсем раздел; другой —
Сосуд наполнил из пруда гнилого;
И факел был одним из них зажжен,
И четырьмя я был из тьмы пещеры
По лестнице высокой возведен.
По ступеням витым, сквозь сумрак серый,
Все вверх, пока наш факел в блеске дня
Не глянул бледным, тусклым на меня.

К вершине башни был подъят я ими:
К площадке, где сияла высота;
Скрипя, темнели глыбами своими
Тяжелые железные врата;
Я к ним, увы, прикован был цепями,
Въедавшимися в тело, и враги
Ушли с площадки, хлопнули вратами.
Раздался страшный гул, и вот шаги
Умолкли, вместе с этим шумом мрачным,
Погаснув, скрылись в воздухе прозрачном.

В глубоком Небе был полдневный свет,
В глубокой тишине синело море,
Мной овладел безбольный краткий бред.
И чувствовал себя я на просторе;
Я устремлял далеко жадный взор;
Как облака, лежали подо мною
Равнины, острова, громады гор,
И, окружен лесною пеленою,
Виднелся город, серый камень скал
Вкруг бухты в блеске солнечном сверкал.

Так было тихо, что едва былинка,
Посеянная на скале орлом,
Качалась; и, как тающая льдинка,
Одна светлела тучка под лучом;
Ни тени не виднелось подо мною,
Лишь тень меня и тень моих цепей.
Внизу огонь от кровель с дымной мглою
Терялся в необъятности лучей;
Ни звука до меня не доходило,
Лишь в жилах кровь неясный звон будила.

Исчез, исчез безумный тот покой,
Как скоро! Там, внизу, на зыби водной
Стоял корабль и бури ждал живой,
Чтобы уплыть; вмиг, острой и холодной,
Знакомой боли был исполнен я:
Я знал, далеко водною пустыней
Корабль уйдет, на нем сестра моя
И Цитна станет жалкою рабыней;
Как взор мой вдаль бежал, все вдаль скользя,
Что думал я тогда, сказать нельзя.

Я ждал, и тени вечера упали,
Закрыли Землю, точно смутный дым, —
И двинулся корабль, и ветры встали,
Он шел над Океаном теневым;
И бледных звезд мерцающие реки
Зажглись, корабль исчез! И я хотел
Закрыть глаза, но жестки были веки,
И против воли я вперед глядел,
Я встать хотел, поднять хотел я руки,
Но кожа расщепилась в жгучей муке.

Я цепи грыз, я их хотел разъять
И умереть. Ты мне простишь, Свобода:
На миг один меня могла отнять
Моей души чрезмерная невзгода,
О Вольность, у тебя! На миг — и прочь
Прогнал я малодушье снов могильных;
Та звездная таинственная ночь
Дала мне много дум, великих, сильных,
Все вспомнила в тиши душа моя,
И был суров, но был доволен я.

Дышать и жить, надеяться, быть смелым
Иль умереть, — был разрешен вопрос;
И пусть лучами, что подобны стрелам,
Жгло солнце, раскаляя мой утес,
Пусть вслед за ним спустился вечер сонный,
И звезды вновь открыли вышний путь,
Пусть с новым утром взор мой утомленный
На мир безбрежный должен был взглянуть, —
Я твердым был в пространствах распростертых,
Я не желал спокойствия меж мертвых.

Прошло два дня — и был я бодрым, да, —
Но только жажда жгла меня, как лава,
Как будто скорпионьего гнезда
Во мне кипела жгучая отрава;
Когда душа тоски была полна,
Я оттолкнул ногой сосуд с водою,
Не уцелела капля ни одна!
На третий день, своею чередою,
Явился голод. Руки я кусал,
Глотал я пыль, я ржавчину лизал.

С четвертым днем мой мозг стал поддаваться:
Жестокий сон измученной души
Велел в ее пещерах быстро мчаться
Чудовищам, взлелеянным в тиши, —
Они неслись и падали с обрыва, —
Я чувствовал, что чувства больше нет,
Все льется в пустоту, во мглу залива, —
Те привиденья в мой вступили бред,
Что сторожат во мгле могилы сонной, —
В безбрежности, беззвездной и бездонной!

Все призраки чудовищного сна
Я помню, как виденья страшной сказки:
Хор дьяволов, живая пелена,
Они несутся в безрассудной пляске;
Как будто Океан сплетал их нить,
Их _ легионы, тени, тени, тени,
И мысль была не властна отделить
Действительность от этих привидений;
Я видел всех, как будто бы дробя
В кошмарной многоликости — себя.

Сознанье дня и ночи, и обмана,
И правды — уничтожилось во мне.
Я два виденья помню средь тумана;
Второе, как узнал я, не во сне
Являлось мне и было не из сферы
Чудовищных отверженных теней;
Но первое, ужасное сверх меры,
Не знаю, сон иль нет. Хоть не ясней,
Но ярче, в торопливости проворной,
Мрак памяти они пронзают черный.

Мне чудилось, ворота разошлись,
Те семеро внесли четыре трупа,
Их четырем ветрам швырнули вниз,
За волосы повесив их, и, тупо
Взглянув, ушли. Из этих мертвецов
Уж почернели трое, но четвертый
Прекрасен был. Меж светлых облаков
Взошла луна. И в воздухе простертый,
Я, жадный, к телу мертвому прильнул,
Чтоб есть, чтоб острый голод мой уснул.

Труп женщины, холодный, сине-белый,
В котором жил червей кишащий рой,
К себе я притянул рукою смелой
И тощей повернул его щекой
К своим губам горящим. Что за пламень
Сверкнул в глазах застывших, в глубине?
На сердце лег мне точно тяжкий камень,
Мне показалось — призрак Цитны мне
В тех взорах усмехнулся, это тело
Во рту моем еще как будто тлело.

Мой разум вдруг попал в водоворот;
Неукротимым схвачен ураганом,
За солнце он умчался в небосвод,
Где сонмы звезд раскинулися станом,
Туда, за грань их световых убранств,
Где темное глубокое молчанье,
К окраине бесформенных пространств;
Вдруг, в тишине, как будто изваянье,
Прекрасный Старец предо мной возник,
И сон исчез, его увидев лик.

И плакал я; когда же слезы пали,
Я увидал колонну, и луну,
И мертвецов, — и точно острой стали
Во мне движенье было, я волну
Терзаний ощущал в себе, внимая,
Как голод возрастал; и я был рад,
Казалось мне, что смерть идет немая;
Вдруг ровный, но исполненный услад,
Раздался голос, точно ропот сонный,
Средь сосен в полночь ветром пронесенный.

Ворота растворились; под луной
Явился Старец, просветленный, стройный;
Разбивши цепи, кротко он со мной
Беседовал, с душой почти спокойной
Я на него глядел. Он взял меня
И тканью влажной все обвил мне тело,
Исполненное боли и огня;
Внезапно что-то громко прогудело:
То цепь моя, меня освободив,
Вдоль лестницы низринулась в обрыв.

Что я потом услышал, — это ропот
Волны, что бьется в гавань, и, свистя,
Приморский ветер превращался в шепот,
Моими волосами шелестя;
Я вверх взглянул, — там, в бездне отдаленной,
Над парусом светилася звезда,
Гора с высокою колонной
Виднелась, а кругом вода, вода,
И я подумал, верно, Демон в злобе
Меня увлек в свой ладье, как в гробе.

Действительно, соленою волной
Я плыл, но страх владел моей душою,
Не смел взглянуть я, кто мой рулевой,
Хоть на его коленях головою
Лежал я и хотя его покров
Закрыл мое измученное тело.
Но вот склонился он, как Гений снов,
Душа его из глаз его глядела
Так ласково, как будто он хотел,
Чтоб я совсем спокоен был и смел.

Целительный к губам моим напиток
Он подносил — и вверх смотрел порой,
Чтоб увидать, — что многозвездный свиток
Нисходит ли над дымною волной;
И весело, и радостно, порою, —
Хотя он и не тратил много слов, —
"Утешься, — говорил он, — друг с тобою,
Свободен ты, свободен от оков!"
Я радовался слышать эти звуки,
Как те, что годы знали рабства муки.

Но эта радость беглым огоньком
Светила мне — и снова сновиденья;
Все ж думал я, что мы вперед плывем;
Бледнели звезды ночи; на теченье
Кипящих волн рассвет сошел седой,
А старец все склонялся надо мною,
Как будто я ребенок был больной,
А он моей был матерью родною;
Так плыли мы, и вот опять Восток
Свою лазурь в покровы мглы облек.

От берега идущий ветер ночи
Принес по морю слабый аромат,
И с каждым новым мигом все короче
Был путь; вот вижу, волны бороздят
Прибрежье и тростник качают тощий,
Вон вижу, мирты нежные цветут,
Звездятся на листве зеленой рощи;
И кончилась дорога, вот мы тут,
Мы в тихой бухте, и во мглу залива,
Сквозь сосны, звезды смотрят молчаливо.