Посылаю губернатору Вэй Чжи{138}
Лежит старинный городок
В развалинах, в пыли.
Вокруг него пустынно все
На много тысяч ли.
Бледна осенняя заря, —
И слышу я, старик,
Лишь бормотанье ветерка
Да лебединый крик.
И возле хижины моей
Осыпалась листва,
И отражается в пруду
Увядшая трава.
Так день за днем влачу в глуши
Скупую жизнь мою,
И о «Печальном старике»{139}
Я песенку пою.
И даже ты, мой старый друг,
Представить бы не смог,
Как я теперь, на склоне лет,
Печально-одинок.
Крестьяне на реке Вэйчуань{140}
Глухую деревню
Закат озарил, неподвижен.
Бараны и овцы
Бредут мимо нищенских хижин.
Старик, беспокоясь,
Стоит, опершись на ограду:
Где внук его малый,
Что пас проходящее стадо?
Поют петухи,
И желтеют колосья пшеницы,
И черви на тутах
Не в силах уже шевелиться.
Крестьяне с работ
Возвращаются к отчему крову,
Друг друга приветствуют —
Ласково доброе слово.
Вот так бы и мне
Отдыхать и работать беспечно,
И я напеваю:
«Сюда бы вернуться навечно…»
Проездом у дома Ли И{141}
Ворота закрыты
Немало, наверное, дней —
Здесь, вижу, давно
Не ступали копыта коней.
Я гостем случайным
Иду в переулке глухом,
Собаки залаяли
Где-то за ближним леском.
Но вот и хозяин,
Без шпилек в седых волосах{142};
Даосскую книгу
Он в старческих держит руках.
Мы с ним уж давно
От волнений мирских далеки.
Нам славы не нужно,
И бедность для нас — пустяки.
В отшельничью хижину
Я возвращусь все равно,
Как только допьем мы
Ичэнское наше вино{143}.
На середине жизни оценил я
Путь Истины и Совершенства{144} путь.
Теперь, на склоне лет, я поселился
В горах Чжуннань — прожить бы как-нибудь…
Когда ко мне приходит вдохновенье,
Один я в горы ухожу всегда.
Дела житейские, давно я понял,
Перед природой — прах и суета:
Гуляю долго, прихожу к долине
И слышу бормотанье ручейка,
Сажусь, смотрю на горы и на небо,
Где тихо проплывают облака.
И если где-нибудь в горах случайно
Я встречу дровосека-старика,
Болтаю с ним, смеюсь — и забываю,
Что до дому дорога далека.
Прохожу мимо храма «Собравшихся благовоний»{145}
Храм «Собравшихся благовоний»…
Он стоит от людей вдали,
И взбираюсь по кручам вновь я
Вот уж несколько трудных ли.
Нет тропы меж старых деревьев,
Нет тропы среди горных скал,
Но откуда-то гулкий, древний,
Дальний колокол прозвучал.
Камни грозные — скал превыше —
Ручейка поглотили стон.
Зной полуденный, словно крышей,
Тенью лиственной охлажден.
Но ты видишь воды мерцанье,
Пруд, заросший со всех сторон.
Укрощен твоим созерцаньем
Источающий яд Дракон{146}.
Багровое солнце
Сжигает и небо и землю,
И огненных туч
Громоздятся высокие горы.
И травы и листья
Сгорают, свернувшись и дремля,
И высохли реки,
И быстро мелеют озера.
Одежды из шелка
Сейчас тяжелее железных.
И в лес не пойдешь —
Нету тени, — от зноя сгоришь ты.
Оконные шторы
Уж несколько дней бесполезны,
И за день одежду
Стираю и дважды и трижды.
Но мысли мои
Ничему не подвластны на свете —
Они устремляются
В дальнюю даль по вселенной:
На тысячу ли
Там несется стремительный ветер,
И волны морские
Покрыты кипящею пеной.
И понял я вдруг,
Что страдает лишь бренное тело,
Слабеет оно,
Но душа остается крылатой.
«Ворота Сладчайшей Росы»{147}
Открываю несмело —
И дух наслаждается
Их чистотой и прохладой.
ВАН ВЭЙ В ПЕРЕВОДАХ А. А. ШТЕЙНБЕРГА{148}
ПОЭТ И ВРЕМЯ{149}
Более полувека минуло от той поры, как в 1923 году мне, шестнадцатилетнему тогда подростку, довелось прочесть в третьей книге журнала «Восток» удивительное произведение, называвшееся «Тайны живописи», — древний китайский кодекс, с гениальной убедительностью переведенный ныне покойным академиком В. М. Алексеевым.
Я и сейчас не в силах спокойно его перечитывать, неведомо в который раз, а тогда он просто ошеломил меня и околдовал — на всю жизнь. В нем открылись мне не только тайны живописи, но и тайны поэзии, и вообще — тайны всякого искусства. И Ван Вэй, предполагаемый автор кодекса, живший на другом конце света, 1200 лет тому назад, и его переводчик В. М. Алексеев, мой современник, стали для меня учительными и родными; они доказали мне, что для искусства, связующего людей, нет преград — ни в пространстве, ни во времени, что самые глубокие различия языков, культур и мировоззрений — преодолимы.
Уже очень давно я задумал: в будущем, пусть — отдаленном, попытаться переложить русскими стихами и издать поэтический сборник Ван Вэя. Но как это осуществить, не зная китайского языка, не умея читать и понимать иероглифы?
Исподволь начал я торить окольную дорогу к танскому художнику и поэту; обнаружилось, что для этого есть немало возможностей.
Живопись не нуждается в словах и понятна без знания языка, а китайская пейзажная живопись, проникнутая пафосом бесконечного пространства и этим странно родственная зрелой европейской пейзажной живописи XVI–XVII–XVIII столетий, открывает надежный путь к Ван Вэю. На этом пути моими водителями были: все тот же трактат «Тайны живописи», позже — трактат «Слово о живописи из сада с горчичное зерно», переведенный, прокомментированный и изданный Е.
В. Завадской, и ее же прекрасная книга «Эстетические проблемы живописи старого Китая» и многие другие.
Я пристально вчитывался в переводы Л. 3. Эйдлина, впервые доказавшие на деле реальную, полноценную возможность русских переложений древних китайских стихов. Я постепенно прочел и посильно усвоил многое из того, что можно прочесть в переводах о Китае — его истории, философских и религиозно-философских системах, мифологии, фольклоре; познакомился с классической прозой, историческими сочинениями и некоторыми философскими и эстетическими трактатами и т. д.
Все это позволило мне, до известной степени, приблизиться к пониманию мира высококультурного, утонченного танского чиновника-ученого и подготовиться к осуществлению заветного замысла.
И, наконец, мне исключительно повезло: судьба свела меня с В. Т.
Сухоруковым, много лет изучавшим творчество Ван Вэя и согласившимся сотрудничать со мной. Благодаря его глубоко понятым прозаическим переводам стихов Ван Вэя, обширным комментариям к ним и безотказным устным советам я смог приступить к работе и закончить ее.
***
Китайская иероглифическая письменность коренным образом и принципиально отличается от европейской, основанной на буквах алфавита, слагающихся в слова. Иероглиф «многослоен», он заключает в себе понятие, которое может быть словесно обозначено и произнесено на любом языке; например, японцы, пользующиеся иероглифами, могут их прочесть по-японски, не зная китайского языка. Кроме того, сложные иероглифы составлены из более простых элементов, имеющих каждый свое значение и определенным образом влияющих на восприятие читающего. И, наконец, сама внешняя форма иероглифа несет эстетическую нагрузку, бесконечно много говорящую образованному китайцу.
