Те, кто имеют руки, головы и ноги
и различают их как части туловищ,
помимо прошлого отнюдь не склонны
в расчёт иное брать, ведь верится
в него с трудом; пример здесь важен:
земля, наш дом, хотя и вертится,
но всё, что ею вот сейчас
наверчено,
уже, неоспоримо, разом
становится вполне прошедшим,
и этой пошленькой закономерности
подвержено всё, что из вечности
даётся узенькому настоящему
или к нему хоть чем причастному;
а что до призрачного, бесконечного,
о чём распространяются как о грядущем,
то столько в нём всего накручено
незримого,
мечтательного,
обнаученного
(как будто б шилом – по сыпучему!),
что на него хоть как рассчитывать
иль им, тем паче, дорожить – не лучше
обсчитыванья крайне бедного,
хотя бы и того, последнего,
которому наобещали,
что он им более не будет
в широтах времени,
куда заманивали
его сомнительными благами,
а, проще говоря, – наврали,
и он, как прежде, как и ранее,
расхлёбывает настоящее,
в одно мгновение прямой дорогой
в своё прошедшее переходящее,
в его заброшенность, в отброшенность,
в то – взятое в кавычки – счастье
свободным быть от нищеты и собственного,
ежесекундно ускользающего
и пропадающего
бедственного
будущего.
Туча,
нависшая угрюмо надо всем под нею,
не знающая, кто такая
она, какого горизонта, рода-племени,
чего висит, куда направится
через мгновение, с какого края
рассеется или обро́нится,
в каком народе ли, в правительстве
была б желаннее, своей свободою
и переменами, вкупе́ с витийствами,
не обольщается, не утешается,
пенять на солнце или ветер,
от коих ей кроя́тся векторы,
не собирается, не видя смысла
жалеть о прочем, неизвестном,
предпочитая по обычаю
в укор грядущему:
пролиться лужею,
хотя б нечистою,
и в ней остаться,
чтоб позеркалиться
и посверкаться
да посмеяться
над шалопаями
и ротозеями,
в неё насевшими,
ну и, естественно,
в знак огорчения
покрыться яростной
липучей грязью
с озеленелою
протухшей желчью —
от настоящего, —
до высыхания…
