Но отступать было поздно; малейшее проявление страха ухудшило бы дело. Поэтому я отвечал веселым голосом:
— А вы думаете, что можно не дрожать, входя в такой коридор, который, вы уж извините, словно ведет в самый ад?
— Вы почти угадали, — сказал капитан, увлекая меня вверх по лестнице.
— Почти?
— Да! Это не ад, это чистилище.
Я вздрогнул, услыхав такие слова; вся кровь прихлынула к сердцу, которое бешено забилось. Странная фигура капитана, странный дом, куда мы вошли, — все наполняло меня ужасом. К счастью, мы добрались наконец и вступили в комнату с газовым освещением и меблированную, как любая комната в обычном доме.
Полушутя и больше чтоб сохранить присутствие духа, я сказал с улыбкой:
— Ну что ж, чистилище имеет приятный вид: вместо кипящих котлов — диванчики.
— Мой драгоценный сеньор, — отозвался капитан, пристально глядя мне в глаза, что случилось впервые, ибо взгляд его всегда блуждал где-то, — мой драгоценный сеньор, если вы думаете таким способом вырвать у меня мою тайну, вы глубоко ошибаетесь. Я пригласил вас ужинать. На том и помиритесь.
Я ничего не ответил; слова капитана рассеяли мои подозрения, что он привел меня сюда с недоброй целью, но породили иные: я заподозрил, что капитан не в своем уме, и с этого момента каждая мелочь подтверждала мое новое открытие.
— Мальчик! — позвал капитан и, когда мальчик-негр появился, наказал ему: — Займись ужином; достань вино из ящика номер двадцать пять. Поспеши! Чтоб через четверть часа все было готово.
Слуга пошел исполнять приказание капитана, а последний, обернувшись ко мне, сказал:
— Присядьте и просмотрите какую-нибудь из этих книг. Я пойду переоденусь.
— Вы не вернетесь в театр? — спросил я.
— Нет.
II
Несколько минут спустя мы направились в столовую где-то в глубине дома. Ужин, стоящий на столе, был обилен и заманчив. В центре красовалось великолепное жаркое, поданное в холодном виде; а всякое печево, и сласти, и старое вино в бутылях дополняли трапезу капитана.
— Настоящий пир… — сказал я.
— Куда там!.. Пустяки!.. Обычный ужин!
У стола стояло три стула.
— Садитесь вот сюда, — сказал мне хозяин, указывая на средний, а сам садясь на тот, что был слева от меня. Я понял, что ожидается еще сотрапезник, но ничего не спросил. Да и не понадобилось спрашивать: через несколько секунд отворилась дверь напротив и из нее вышла девушка высокого роста и бледная лицом и, кивнув мне в знак приветствия, села на стул, стоящий справа от меня.
Я встал, и капитан представил меня своей дочери, которая звалась Аугуста.
Сознаюсь, присутствие девушки меня успокоило немного. Не только при мысли, что я не был более вынужден оставаться с глазу на глаз с таким странным человеком, как капитан Мендонса, но еще и потому, что присутствие молодой девушки в этом доме означало, что капитан если и был сумасшедший, как я подозревал, то был, по крайней мере, мирный сумасшедший.
Я постарался быть полюбезнее с моей соседкой, в то время как капитан разделывал рыбу с такой ловкостью и таким искусством, какие указывали на его глубокие познания по части яств и трапез.
— Мы должны подружиться, — сказал я Аугусте, — потому что наши отцы были друзьями.
Аугуста подняла на меня свои прекрасные зеленые глаза. Потом улыбнулась и опустила голову то ли от смущения, то ли из кокетства — я не разобрал. Я стал незаметно рассматривать ее. Красивая голова безупречной формы, правильный профиль, гладкая кожа, густые ресницы, а волосы — цвета золота, «сноп солнечных лучей», как говорят поэты.
А тем временем Мендонса закончил трудиться над рыбой и стал раскладывать ее по тарелкам. Аугуста молча играла ножом, может быть, затем, чтоб показать мне тонкость своих пальцев и округлость обнаженной по локоть руки.
— Что притихла, Аугуста? — спросил капитан, подвигая к ней тарелку с рыбой.
— Да нет, отец! Я грущу.
— Грустишь? С чего бы?
— Сама не знаю… Без причины.
Грусть без причины, в переводе на язык обычных понятий, зачастую означает скуку. Во всяком случае, я перевел слова девушки именно так и почувствовал себя уязвленным, к тому ж несправедливо. Чтоб развлечь девушку, я решил разрядить некоторую натянутость, царящую между нами троими. Я постарался не замечать поведения отца, которое казалось мне совершенно сумасбродным, и завел непринужденную беседу, словно бы находился среди старых друзей.
Аугусте, кажется, понравились мои речи; капитан тоже смеялся при случае как человек вполне разумный. А что до меня, то я был положительно в ударе и в голову мне то и дело приходили меткие изречения и остроумные шутки. Сын своего века, я отдал обильную дань каламбуру с такой легкостью, что заразил этой игрой и отца и дочь.
К концу ужина между нами воцарилось уже полное понимание.
— Хотите вернуться в театр? — спросил меня капитан.
— Ну вот еще! — отвечал я.
— Это значит, что вы предпочитаете наше общество, или вернее… общество Аугусты.
Подобная откровенность со стороны старика показалась мне несколько нескромной. По всей вероятности, я покраснел. Однако Аугуста нимало не смутилась и сказала с улыбкой:
— Если это так, то я не осталась в долгу, потому что я тоже предпочитаю сейчас ваше общество самому лучшему в мире спектаклю.
Откровенность Аугусты поразила меня еще больше, чем та, какую выказал ее отец. Но где тут было до глубоких раздумий, когда прекрасные зеленые глаза глядели на меня в упор, словно приглашая: «Будьте таким же, как до этой минуты».
— Перейдем в другую комнату, — сказал капитан, подымаясь.
Мы последовали за ним. Я подставил руку Аугусте, и капитан повел нас в другую комнату, не предназначенную, видно, для приема гостей. Мы сели — кроме старика, который пошел зажечь папиросу об одну из свечей канделябра, в то время как я быстрым взглядом оглядывал комнату, показавшуюся мне со всех точек зрения диковинной. Мебель была старая не только по фасону, но и по возрасту. Посредине стоял большой круглый стол, покрытый зеленой скатертью. На одной из стен привешены были несколько чучел животных. На противоположной была только сова, тоже набитая соломой, с глазами зеленого стекла, которые, хоть и неподвижные, казалось, пристально следили за каждым движением посетителей.
Мои прежние страхи снова вернулись ко мне в этой комнате. Я искоса взглянул на Аугусту, и она ответила на мой взгляд. Эта девушка была единственным звеном, связывающим меня сейчас с реальным миром, ибо все в этом доме казалось мне фантастическим и нереальным, и я уже начинал постигать, что именно имел в виду капитан, когда говорил мне про чистилище.
Несколько минут прошло в молчании; капитан, с папиросой во рту, расхаживал по комнате, заложив руки за спину, — поза, одинаково присущая и философу, погруженному в размышления, и глупцу, которому нечего сказать.
Внезапно он стал перед нами и, улыбаясь, обратился ко мне:
— Вы не находите, что малышка красива?
— Красавица, — ответил я.
— Какие дивные глаза, правда?
— Удивительные, и такие необычные.
— Это мое произведение делает мне честь, правда?
Я ответил одобрительной улыбкой. Что касается Аугусты, то она лишь заметила с пленительной простотой:
— Отец более честолюбив, чем я; ему нравится, когда говорят, что я недурна собою. Кто ж в этом сомневается?
— Заметьте, — сказал капитан, усаживаясь рядом со мною, — что малышка слишком простодушна для своего пола и возраста.
— По-моему, это не есть недостаток…
— Не уклоняйтесь от темы: правда есть правда. Аугуста не похожа на других девушек, которые имеют о себе весьма высокое мнение, но застенчиво улыбаются, если им говорят комплименты, и хмурят брови, если им их не говорят.
— Значит, мы наблюдаем счастливое исключение, — отозвался я, улыбаясь девушке, благодарно улыбнувшейся мне в ответ.
— То-то и есть, — сказал отец, — во всем исключение.
— Разумное воспитание, — поддержал я его, — может во многом…
— Не только воспитание, — перебил Мендонса, — но само происхождение. Происхождение — это всё или почти всё.
Я не понял, что, собственно, хотел он сказать. Аугуста же, кажется, поняла, потому что улыбнулась как-то лукаво и стала смотреть в потолок. Я бросил взгляд на капитана: он пристально рассматривал сову.
Разговор оживился снова на несколько минут, и под конец капитан, занятый, казалось, какой-то навязчивой мыслью, спросил меня:
— Так вы находите, что эти глаза хороши?
— Я уж сказал: столь же красивы, сколь необычны.
— Хотите, чтоб я отдал их вам? — спросил старик.
— Я был бы счастлив стать обладателем подобного сокровища, но…
— Что за церемонии! Если хотите, я их отдам вам; а не то так только покажу.
