— Нет, не годится, чтобы Шотиш захватывал на вас исключительные права, — заявил он, — иначе я, несмотря на долгую дружбу, поссорюсь с ним. И так он зовет меня не дада, а Биной-бабу, а теперь, если он у меня еще и тетю оттягает, это будет уже слишком.
Для Биноя не составляло большого труда очаровать кого угодно. Тетя и оглянуться не успела, как этот вежливый юноша занял в ее сердце место рядом с Шотишем.
— А где твоя мать, дитя мое? — обратилась она к Биною.
— Родную мать я потерял очень давно, — ответил он, — и все-таки не имею права сказать, что у меня нет матери, — и тут, при мысли об Анондомойи и о том, чем была она для него, глаза Биноя увлажнились.
Между Биноем и тетушкой завязалась такая оживленная беседа, что, слушая их, никто бы не сказал, что они только что познакомились. Шотиш тоже время от времени вставлял совершенно неожиданные замечания. Только Лолита сидела молча. Она всегда была сдержанна с чужими, и ей требовалось немало времени, чтобы побороть первую неловкость. К тому же сейчас на душе у нее было неспокойно. Ей не понравилось, что Биной так непринужденно болтает с незнакомой женщиной. В душе осуждала она его еще и за то, что он недостаточно серьезно относится к ее делам, словно его нисколько не беспокоит затруднительное положение, в котором она очутилась. Однако, заметь она, что Биной удрученно молчит, вряд ли он многим больше выиграл бы в ее глазах. Тогда Лолита, разумеется, тоже рассердилась бы на него за то, что он, видите ли, вообразил себя ответственным за ее поступок, касавшийся, в конце концов, только их с отцом. На деле же все сводилось к тому, что то, что вчера вечером звучало как музыка, сегодня днем резало ухо. Поэтому Лолита и возмущалась так Биноем, поэтому, что бы он ни делал и как бы ни вел себя, все было не по ней. Одному только богу известно, как тут исправить дело.
Увы, разве можно обвинять в непоследовательности женщин, живущих одними чувствами. Когда любовь стоит на прочной основе, движения сердца так просты и чудесны, что разуму остается только смиренно склониться перед ним. Но едва в этой основе появится хотя бы маленькая трещина, и рассудок начинает посылать тревожные сигналы. Тогда напрасно гадать, чем вызваны неожиданные ссоры и примирения, смех и слезы.
Нельзя сказать, чтобы и у Биноя на сердце было спокойно. Если бы все было как прежде, он, не медля ни минуты, отправился бы к Анондомойи. Кто, кроме Биноя, мог сообщить матери о том, что Гора попал в тюрьму? Да и кто, кроме него, сумел бы ее утешить? Эта горестная мысль рождала в глубине души гнетущую боль. Но он не мог бросить Лолиту и уйти. Биной убеждал себя, что он — единственный защитник девушки перед лицом всего мира и что, лишь выполнив свой долг перед Порешем-бабу, он сможет уйти. Убедить себя в этом оказалось совсем нетрудно. На возражения у него не хватало сил. Он действительно тревожился за Гору и Анондомойи, но близость Лолиты наполняла его душу таким ликованием, что он чувствовал себя самым гордым, самым свободным в мире человеком, и все переживания прятались где-то глубоко на самом дне его сердца. Он не осмеливался смотреть на Лолиту. Но то и дело его глаза сами собой обращались в ее сторону. И когда взгляд ловил край ее одежды или руку, неподвижно лежавшую на коленях, волнение мгновенно охватывало его вновь.
Время шло, а Пореш-бабу все не возвращался.
Желание Биноя подняться и уйти становилось все настойчивее. Чтобы заглушить это желание, он деятельно поддерживал разговор с тетей и Шотишем. Но терпение Лолиты наконец истощилось.
— Чего вы, собственно, дожидаетесь? — оборвала она его на полуслове. — Кто знает, когда еще вернется отец. Почему вы не идете к матери Гоурмохона-бабу?
Биной вздрогнул. Ему были хорошо знакомы эти гневные нотки в голосе девушки. Посмотрев на Лолиту, он вскочил со стремительностью выпущенной из лука стрелы. Действительно, чего он тут ждет? Он вовсе не воображал, что его присутствие здесь в такой момент так уж необходимо. Откровенно говоря, если бы не настойчивая просьба Лолиты, он распрощался бы еще у порога. Но дождаться, чтобы она задала ему такой вопрос!..
Биной так поспешно поднялся со своего места, что Лолита вздрогнула и удивленно посмотрела на него. Его обычная жизнерадостная улыбка угасла, как угасает свет, когда задуют лампу. Такого несчастного, такого обиженного лица Лолита еще никогда не видела у Биноя, и острое раскаяние, как удар хлыста, обожгло ее. Шотиш тотчас же вскочил и, повиснув на руке Биноя, принялся его упрашивать:
— Сядьте, Биной-бабу, не уходите! Позавтракайте сегодня с нами. Тетя, уговорите Биноя-бабу! Зачем только ты велела ему уходить, Лолита-диди! — повернулся мальчик к сестре.
— Нет, Шотиш, в следующий раз, если тетя меня пригласит, я обязательно поем у вас, а сегодня уже поздно, — ответил Биной.
В его голосе слышались слезы, даже тетя не могла не заметить этого. Робко переводя взгляд с Биноя на Лолиту, она поняла, что судьба уже затеяла с ними свою капризную игру.
Вскоре под каким-то предлогом Лолита поднялась и ушла к себе. Который уж раз она вот так сама доводила себя до слез!
Биной, снедаемый стыдом и угрызениями совести, сразу же отправился к Анондомойи. Почему он так долго не шел к матери? Как мог он вообразить, что Лолита нуждается в нем? Бог справедливо наказал его за то, что он, приехав в Калькутту, не бросил все дела и не побежал прямо к Анондомойи. И поделом ему, что именно из уст Лолиты ему пришлось в конце концов услышать: «Почему вы не идете к матери Гоурмохона-бабу?» Как могло случиться, что мысль о матери Горы тревожила Лолиту больше, чем его — Биноя? Ведь для Лолиты Анондомойи была всего лишь матерью Горы, для Биноя же она была подлинным воплощением всех матерей мира.
Анондомойи только что приняла ванну. Постелив циновку, она сидела в своей комнате на иолу, погруженная в глубокую задумчивость, когда быстрыми шагами вошел Биной и, бросившись к ее ногам, воскликнул:
— Ма!
— Биной! — промолвила Анондомойи, гладя его склоненную голову.
Ну, у кого еще, кроме матери, мог быть такой голос! Звук его подействовал на Биноя, как ласковое прикосновение. С трудом сдерживая себя, он спокойно сказал:
— Я давно должен был быть здесь, ма…
— Я все знаю, — ответила Анондомойи.
— Уже! — воскликнул пораженный Биной.
Как выяснилось, Гора еще в полиции написал ей письмо, которое переслал через адвоката и в котором сообщал, что, по всей вероятности, попадет в тюрьму. Письмо кончалось так:
«Тюрьма твоему Горе никакого вреда не принесет, его лишь волнует мысль, что все это может причинить боль тебе. Твое же горе будет ему тягчайшим наказанием, какого не в силах придумать ни один судья. Но, ма, не думай только о своем сыне! Ведь и многие другие сыновья своих матерей безвинно томятся в тюрьмах, и я хочу быть таким же, как они, и разделить с ними их лишения. Ты не должна печалиться, ма, если моему желанию суждено исполниться. Не знаю, помнишь ли ты, как однажды, в голодный год, я оставил на столе в комнате, выходившей окном на улицу, свой кошелек и на пять минут вышел. Вернувшись, я обнаружил, что кошелек исчез. Там были восемьдесят пять рупий, которые я скопил из своей стипендии и на которые собирался купить тебе серебряную чашу для омовения ног. Узнав, что деньги украдены, я страшно разозлился. Но тут всевышний послал мне прозрение, и я сказал себе: «Я дарю эти деньги голодающему, который взял их». И не успел я сказать это, как сейчас же перестал сожалеть о них и успокоился. И теперь я тоже говорю себе: «Я иду в тюрьму добровольно, в моей душе нет ни печали, ни гнева. Некоторое время она будет мне пристанищем». Правда, в тюрьме скверная еда, другие неудобства. Но ведь во время своих недавних странствий я пользовался гостеприимством самых различных людей, и не во всех домах получал то, к чему привык; иногда мне приходилось мириться с отсутствием самого необходимого. К тому же лишения, которые испытываешь по доброй воле, очень скоро перестают быть лишениями. О насилии над моей волей не может быть и речи, уверяю тебя, — я вполне согласен сесть в тюрьму, я даже доволен этим.
Дома, ни в чем не испытывая недостатка, мы в силу привычки перестаем замечать, какое это наслаждение беспрепятственно пользоваться воздухом и светом, и забываем о великом множестве людей, которые справедливо или несправедливо лишены свободы и подвергаются всяческим унижениям, которые лишены даже этого удовольствия, дарованного всем людям без исключения. Обычно мы не думаем об этих людях и считаем, что у нас с ними нет ничего общего. Так вот я хочу, чтобы меня заклеймили одним с ними клеймом. Я не желаю сидеть в безопасности, примазавшись к сытому самодовольному большинству, скрывающему свое ничтожество под маской благопристойности.
Ма, познакомившись с миром поближе, я многое узнал. Тех, кто довольствуется ролью судей, в большинстве случаев можно только жалеть. Узники несут наказание за грехи тех, кто судит других, вместо того чтобы судить себя. Преступление слагается из многих проступков разных людей, но кару за него несет почему-то кто-то один, именуемый преступником. Где, когда и как искупят свой грех все свободные, сытые, власть имущие, — нам знать не дано. Что же касается меня, то мне отвратительна их самодовольная благопристойность, и я предпочитаю носить на груди клеймо, выжженное человеческой подлостью. Так благослови же меня, ма, и не плачь обо мне. Всю свою жизнь Кришна носил на груди след от удара ноги Бхригу{189}. И чем больше пинков рассыпает направо и налево высокомерие, тем отчетливее выступает этот след на груди божества. Если Кришна носит его, как украшение, так чего же беспокоиться обо мне? О чем сожалеть, ма?»
