А потом настал другой вечер, отнюдь не прекрасный: ему позвонила Маргаритка.
— Я долго думала и решила, что будет плохо… нечестно, если я тебе не скажу. У меня… то есть у нас, конечно же, у нас, будет ребенок…
Черт возьми, старушка Судьба действительно напрочь лишена фантазии! Бульварные романы — определенно её жанр!
— …сын.
Игорь практически ничего не знал о детях. И знать не желал. Но предположил, что если пол ребенка уже известен, значит, аборт делать поздновато…
— Я думал, что имею дело с взрослым, ответственным человеком, — сухо, с расстановкой проговорил он, чтобы не выдать растерянности. — Но если… если это можно исправить, я, конечно же, помогу деньгами…
Он вдруг понял, что почти слово в слово повторяет реплику злодея из сериала, которым его ежевечерне пытает Настасья.
— Исправить? Боже мой, Игорь, о чем ты говоришь? Это же такое счастье!
— В таком случае, хочу напомнить… — в конце коридора, как назло, замаячила знакомая фигура шефа. Игорь откашлялся, — … я должен напомнить об условиях договора.
— Не беспокойся, Игорь. Я понимаю. Всё в порядке.
— Да, я полагаю, в данном случае это наилучшая формулировка — по соглашению сторон…
Первые несколько дней Игорь был сам не свой — не мог поверить, что Маргаритка так легко отпустила его. Потом Настасья разыграла совершенно безобразную сцену из-за того, что дома не оказалось ни куска хлеба, и Игорь, сам того не ожидая, выдал:
— Думаешь, на тебе свет клином сошелся? Да таких, как ты, — пруд пруди!
Сказал — и испугался.
А Настасья вдруг сникла, предложила вкрадчиво:
— А давай поужинаем в ресторане?
На следующий день они подали заявление, через месяц сочетались браком, через год родился сын, торжественно наречённый модным именем Даниил. Даниил Игоревич Лозинский, живой символ успеха и благополучия.
А еще через год Игорь случайно встретил на улице Маргаритку, ведущую за руку малыша в темно-синем комбинезончике.
Маргаритка улыбнулась своей обычной спокойной улыбкой.
— Познакомься, Игорь, это Данечка. Данечка. Судьбою мне данный… — и пошла своей дорогой, приноравливая свой шаг к шажкам малыша.
— Ты задержался на полчаса, — встретила супруга Настасья. — С Данечкой давно гулять пора!
И они отправились гулять, Настасья катила перед собой коляску, жизнь продвигала их — всех троих — по накатанной колее.
Время от времени он вспоминал, что под другой крышей растет ещё один Данечка. То ли шутка Судьбы, то ли её дар. И отрешенно думал: а какое у того, у другого, отчество?
Годовщина
Были на кладбище. Фразы — уже скудей,
паузы — глубже. Ветер суров и дик.
Белую крошку рассыпал февральский день
солью на красные раны моих гвоздик.
Вон забегаловка, выпьем и подымим…
Оледенелые, в тусклом тепле сидим.
Взяли поллитру, не пьянствовать — на помин.
Мы-то вдвоём, только Сашка теперь один.
Пойла безвкусно-тёплого нацедив,
выпьем за Сашку. Вспомним, как той зимой.
Да, годовщина — это наш рецидив,
это горячая точка нашей прямой…
Димка скривился: не водка, а так, бурда.
Глухо, увесисто глыбы-слова кладёт:
«Дома — почти такой же, как он тогда,
а позови „за Родину“ — не пойдёт».
…Ленкины розы иней припорошил:
Ленка приходит утром, без нас, одна,
может, ей где-то чудится — Сашка жив.
Знаешь, давай за Ленку, давай до дна,
Ленка не замужем, вся сожжена дотла.
Знаешь, порвал бы гадов, ну что творят…
Димка, ты помнишь, какая она была?!
Пава-лебёдушка — так у нас говорят,
всё, отлетался лебедь, теперь лежит.
Острый комочек боли сожму в горсти.
… Пьяная девка просит: «Алё, мужик,
слушай, не жмись и водочкой угости»,
стужа за окнами стонет, белым-бела,
мается, на виски мои надавив…
Что, за любовь, по третьей? У них была.
Та, лебединая, с выстрелом на двоих.
Пока не простишь
Ну где ж ты, ангел мой? где ты есть?!
Довольно со мной возни.
Вот видишь — улица, дом, подъезд,
Возьми отсюда, возьми…
Ответное слово — камень — праща —
Не больно — удар во тьму…
«Ещё не всё. Научись прощать.
Пока не простишь — не возьму».
Мальчишеский голос уныл и чист,
Плывёт в белёсом дыму.
Мне плохо, постой, не могу…
— Учись.
Пока не простишь, не возьму.
— Друзей-завистников, гневных чад,
Пригретых в моём дому?!
Послушай… а стоит их прощать?!
— Пока не простишь, не возьму.
Простить — вот этих, забывших стыд,
Продавшихся по уму?!
Давай, их кто-то другой простит!
— Прости. А то не возьму.
Хулителей… песни, стишка, стежка
Судьбы моей — почему?!
Подругу, что била исподтишка…
— Прости. А то не возьму.
А как ты хотела-то? Смерть — не щит,
Накрыла — и быть по сему?
Но саночки в гору тебе тащить!
Прости. А то не возьму.
— А тот, далёкий… дальше светил,
А крест мой, ноша из нош,
Ты знаешь…
— Да. Он давно простил.
И ждёт, пока ты уснёшь,
И стол накрыт, и свечи горят,
Как в раннюю ту весну.
Прости напоследок: он будет рад…
Прости. А то не возьму.
— О да, я иду — скольжу под откос,
И ветер — холодный щуп…
Беспамятство. Тени. Беда. Наркоз.
Возьми! А то не прощу…
Монолог королевы
По галереям чувств, по лестницам сомнений,
по будуарам тайн, по закоулкам лжи
иду себе, бреду, считаю этажи.
Мой государь! Вокруг — паяцы и пажи.
Ах, если бы мне стать чуть-чуть посовременней,
шута короновать, сказать ему — верши!
Ах, если сосчитать прибытки и потери,
корону променять на латаный колпак…
Я — в мерзком колпаке.
Я — прошлое.
Я — прах.
Глумливый старый шут — на троне и в постели.
Поди-ка разбери, кто умный, кто дурак.
Мой государь, мой друг! Того ли мы хотели?!
Не возвести дворец моленьем и хотеньем,
Лишившись головы, корону не сберечь.
Идут себе, бредут по залам чьи-то тени.
На траурных крылах летит с чужбины смерч.
Тётка
Диана называет её тётушкой. Эвелина — тётенькой. Серёжа — тёть Клавой. А Ваня — тёткой.
Вообще-то она приходится им двоюродной бабушкой, но все они с детства переняли у родителей — тётя да тётя.
В девяносто втором отравился денатуратом Витя, отец Серёжи и Вани. Тётка и через год, и через два не могла говорить о непутёвом племяше без слёз. Винила во всём себя: надо было ему в тот злополучный день дать денег на бутылку, так ведь нет, начала стыдить, дура старая, — у тебя, дескать, сыновья растут, какой им пример? Какой там пример! Отчим вот тоже пьёт, да ещё и Ирку за собой потянул. Слава Богу, ребята уже взрослые, у обоих головы на плечах, не пьют, Серёженька и не курит даже, не то что Ванька — смолит одну за одной. Хотела сказать, да что толку, кто ж послушает?
Ни Витька, ни Надька не слушали…
В девяносто восьмом Надька, мать Дианы и Эвелины, в одочасье собрала чемоданы и пустилась в погоню за уходящей молодостью. Тётка пыталась увещевать: дочки ведь молодюсенькие, как им без мамы-то?
— Эвелине двадцатый год, не сегодня-завтра замуж выскочит, а ты все о ней, как о ребенке, — Надька сморщила носик, что означало предпоследнюю степень возмущения. — А Диана в этом году школу заканчивает. Вот увидишь, им без меня только лучше будет — квартира свободна, никто не ворчит.
— То-то и оно, что без присмотра, а в головах ветер ещё.
— Да откуда тебе знать! — тоненько вскрикнула Надька, стекла в оконной раме задребезжали. Последняя степень. — У тебя ж детей никогда не было! И мужа не было! Ты не знаешь, что это такое, когда тебе двадцать два, муж уходит от тебя к тридцатилетней, а у тебя на руках двое детей, одной четырех еще нет, а второй полтора! А потом ты по суду алименты взыскиваешь, и на тебя все смотрят как на жертву… нет, не все! Бывает, что и злорадствуют!
Как не знать, хотела возразить тётка, вместе девчонок поднимали. Но смолчала.
Надька обосновалась с новым мужем в Москве. Надо понимать, не бедствует, Дианке к свадьбе новую квартиру купила — правда, здесь, в Москву девчонок не зовёт даже погостить. Эвелининому мужу денег на машину подкинула, на иномарку какую-то, тётка мельком видела из окна, когда он Эвелину подвозил. Наверное, хорошо, что не послушалась тогда Надька. Наверное…
Вот и у Серёжи жизнь сладилась — женился, дочка год назад родилась. Хотелось бы, конечно, повидать праправнучку, но что-то они не торопятся. Куда им торопиться, молодым-то?
