Анна Попова - Обыкновенная любовь

Ну надо ж — как по вене лезвием,
Так обмануться, так обрезаться,
Не спьяну — с абсолютной трезвости —
«Бывает», — скажут дураки…
Любить — с её речами скользкими,
дешёвыми камнями-кольцами,
с её состриженными косами,
любить — не за, а вопреки,
с её прогулами-отлучками,
с её конфетами-тянучками,
глазами — серыми колючками —
и острым худеньким лицом,
с её очередным романчиком,
с её джинсой и первым мальчиком,
с её плаксивой дурой мачехой
и вечно занятым отцом,
с её татушкой — синей метинкой,
с её неважной арифметикой
и неумеренной косметикой,
и неприятьем умных книг,
и видеть в ней… царевну спящую,
и думать: эта — настоящая,
а та, колючая, искрящая —
лишь искалеченный двойник…

Ей девятнадцать. Ей отнюдь не просто — и с ней отнюдь не просто даже нам.
В пустыне бездуховности и прозы она живёт — бегущей по волнам,
по гребням строк, по впадинам мелодий и по прозрачной штилевой слюде.
 Но до добра, признаться, не доводит чудесное хожденье по воде.
Не хиппи. Не из эмо или готов. Нельзя в чужие рамки, ну никак.
Зато читает Гессе, учит Гёте на русском и немецком языках.
Она не верит в призрачность идиллий, она порой не помнит слова стоп.
Но не дошла пока до carpe diem, до после нас, ребята, хоть потоп…
Поэт без лиры, кормчий без кормила, святой в миру (трагический эксцесс!),
она ещё не выросла из мира русалочек, царевен и принцесс…
О, лишь бы не пришлось летать бескрыло и петь осанну медному грошу.
Лишь только не дошло бы до «обрыва…», до безнадёжного «я к вам пишу…»,
о бедная (тургеневская?) Лиза, и так бывает: прежний мир постыл,
твоя любовь — сродни максимализму — тебя же подвела под монастырь.
Эх, девочка, любовь не пронесётся, а клюнет ядом в гордые уста.
Листаем дальше: чеховские «Сёстры»: трагедия, тоска и пустота.
О лишь бы только отметать плохое, хоть невзаправду, редко и во сне,
звучать, как девушка в церковном хоре.
Вся в белом. В первозданной белизне.
На русых волосах её покоясь, сияет луч, спадая на виски.
Высок и чист её летящий голос, и помыслы чисты и высоки…
Ей хочется выплёскивать наружу всё то, что душит накипью в груди.
Ей хочется копировать подружек с замашками гламурных кинодив:
интим, гулянки, брачная карьера! спецы тату, эксперты по шмотью!
Похожие на лопес и орейро, но никогда — на девочку мою…
Они — правдоподобные эрзацы. Ты не эрзац. Ты грозовой раскат.
Как долго до «найти и не сдаваться»! Как тяжело «бороться и искать…»!
Быть исключеньем, жить на грани риска, пилить себя — но всё же это плюс.
И я тобой горжусь по-матерински, по-матерински за тебя боюсь.
Бесхитростна. Ассоль в тоске по Грею. Скромна. А всё ж у быдла на виду.
Ты стала продолженьем галереи (последняя в классическом ряду).
Оно само собою разумелось, жестокая судьба, жестокий суд…
Но се ля ви. Но это современность, где классика канает за абсурд.

Дева.
Улыбаешься грозе
и слезам подруги. Самой близкой.
Ты почти такая же, как все —
в перекрестье кротости и риска,
в перекрестье счастья и беды,
на прицеле у добра и гнева.
Персеполь сожжешь, растопишь льды.
Таис, Герда, Агния и Ева.
Нежно любишь обветшалый парк,
страстно любишь ценные подарки.
Из таких выходят Жанны д’Арк.
Ну а чаще — склочные Одарки.

Не инфанта, но инфантильна
королевственно, свято, нездешне.
Лишь вчера пахли губы ванилью,
а сегодня, как в песне, — черешней.
Вот идет нарочито неспешно,
держит прямо гордую спину.
А в кульке бумажном — черешня,
будто россыпь крупных рубинов.
Раздаёт нарочито небрежно
драгоценных ягод пригоршни.
Обернутся рубины черешней
недоспелой, горького горше.
Есть жемчужное слово — «любима».
А в кульке бумажном — рубины.
Воспоминания о школьном выпускном

Воспоминания…
Плюшевый мишка в углу,
книга на полке — о школе,
о первой любви.
Воспоминания…
Летним дождем
по стеклу.
Фото в альбоме:
фойе, выпускной…
Ну и вид!
Мы-то ведь были
пока что
почти что
трезвы…
Завуч.
Единственный,
кто обращался на «вы»:
мы для других —
для себя! —
оставались детьми.
Взрослые мысли
умели высказывать мы,
книжные мысли…
Своих-то поди наберись!
Мой Купидон —
худосочен, уныл, белобрыс
(лет через пять
будет в теле, и весел, и лыс).
Мой Купидон…
Для кого-то,
наверно,
Улисс…
Много ли только
на свете живет Пенелоп?
От всепрощения мир
так некстати отвык!
Пью с отвращением
приторный жёлтый сироп,
рядом — еда…
Только хочется, люди, жратвы!
А у мальчишек в стаканах
давно не вода,
не газировка, не сок,
а бабусин первач…
Мне бы засесть в уголке
и беззвучно рыдать.
Только углы-то все заняты,
прямо хоть плачь!
И ускакали подружки гурьбой
на дискач…
Пью с отвращением
сок с минералкой —
бурда!
Ночь не по-летнему нынче
бледна и седа.
Девушки в белом,
я — в черном:
к лицу камуфляж
белым воронам.
Но в стаю, увы, не возьмут.
Кажется, утром
всем классом
хотели на пляж…
Только на улице
с вечера
муть-баламуть.
Воспоминания…
В прошлое детский билет,
в школьный знакомый мирок,
удивительный, наш?..
Окаменели они
за полдюжины лет,
вот и таскай за собою
ненужный багаж.
Может, оставить его —
полинялый пакет —
здесь, на гранитных ступеньках,
у школьных дверей,
и улыбнуться.
И дальше пойти налегке
с верой наивной,
что мир
стал немного добрей.
Послешкольное
Школа.
«Ш-ш-школа…»
Шоколад и кола.
Шипит лимонадно.
Колется.
Кактус на подоконнике
в классе.
Классная.
(Вечно в зеленом и взгляд колючий,
кто-то сегодня двойку получит!)
Одноклассники —
Коленька
и Васька.
Коленька,
милый мой мальчик,
скромный отличник, скрипач,
наверное, чья-то удача…
(Говорят, после — спился,
а может — женился…)
Васька —
проблема ходячая, дикий апач,
горе для кошек окрестных,
беда для собачек.
Любит дворовые песни,
любит мобилки,
как Чацкий — перчатки, менять,
крепкое пиво, креплёные вина,
и — крепко-крепко — меня.
А я-то ему «Буратино»
в стаканчик, смеясь, налила
на пикнике.
После — рука к руке
мы до утра бродили,
бредили будущим,
глупо шутили,
и — смеялись до слёз.
И — нам хотелось летать.
Сбылось.
Жаль, что приходится после
крылья латать.
Взрослый
мир — с душою не в лад.
Школа.
Кола
и шоколад.

Помнишь, на чахлые розочки раскошелясь,
мы отмечали всё, что уже сбылось,
помнишь десятки маленьких сумасшествий,
помнишь, ты зарывался в лукавый шелест,
в гриву и грёзу упрямых моих волос?
Помнишь, в кино тайком целовал ладони,
помнишь, конфеты вечером приносил?
Помнишь, меня выписывали из роддома
с маленькой Машкой, ещё ты шутил: «мадонна
с куклой», а кукла сладко спала в такси…
Помнишь весну, распутицу, новоселье,
Машка читала азбуку по складам,
папа — уже в больнице, и в воскресенье
нам позвонили… ещё ты сказал мне: «Ксеня,
я никогда, никогда тебя не предам».
Хватит молчать потрясённо, курить бессонно,
врать неумело, нежничать невпопад.
Хватит казниться, упрямо влезая в ссоры,
всё объяснимо, тебе пятьдесят, мне сорок,
ей — девятнадцать, в общем, такой расклад.
Хватит прощанья, размазанной вязкой каши,
в щёчки давай поцелуемся — и пора.
Хватит про «бес в ребро» и «судьбе не прикажешь».
Хлопнула дверь. Обмираю бесслёзно. Я же
создана из твоего ребра…

А была я гулкой, лаковой, бледно-оранжевой
и ловила ревнивые взгляды твоих девчат.
Ах, как пела я… как любила тебя привораживать,
отнимать у всех — самому себе возвращать!
А когда ты пел — на скамейке, с дружками-подростками,
разложив сигареты, забыв про нехитрую снедь,
как любила я золотистой декой отблёскивать,
отзываться тебе — и восторженно леденеть…
А потом пошло — с переборами-перекатами,
До утра… с бесшабашной и звонкой ночной гульбой.
Про чужую войну. А потом — про любовь проклятую,
обреченным и резким боем — как будто в бой.
А потом — невеста, красивая, большеглазая…
Очи — песенные… свет бескрайний, синь-бирюза.
А она сказала: с концертами, мол, завязывай
(будто с пьянством). Любил, поэтому — завязал.
Годы-годы — как будто пылью седой припорошены,
деньги, дети… скандалы, влёт — из-за ерунды.
Что-то тихо вздрагивало, всхлипывало над порожками —
про мои лады — про твои семейные нелады.
А потом — бросал виноватые взгляды: прости, мол, некогда,
и уныло маялся, в год ни строчки не сотворив.
Я старела… всеми древесными фибрами, всеми деками,
ощущала, как странно мертвеет мой гордый гриф
и струна — размотанный кончик — упрямо колется…
Ну, давай напоследок, давай: «а в глазах твоих неба синь»,
И — цыганскую-хулиганскую, на два голоса!
Нашу юность — легко проводим, отголосим…

Добрались на такси, ошалев от ритмичного грохота,
и от шуточек тамады, и от винного изобилья.
После Юлькиной свадьбы в квартире темно и плохо так:
мама с папой, а где ж вы дочку свою забыли?
Вещи вывезли. Что-то продали. Но не больно —
так, скорее, ноет, кровит незажившей ссадиной.
Я курю на балконе. Жена достаёт альбомы:
Юлька взрослая, Юлька школьница, Юлька в садике…
Юлька в маму. Задорную, прежнюю, милую,
не теперешнюю: скандальную, невозможную.
Но сегодня — баста. Короткое перемирие.
Целовались на свадьбе родители, как положено.
Юлька, девочка, славный ты мой комочек!
Лишь бы в склоках вам не увязнуть, не омещаниться…
Мы и любим-то Юльку — поодиночке. Молча.
И любови наши как-то не совмещаются.
Выхожу на кухню. Тупо шуршу газетами.
Людка машет рукой: ну просила же не мешать!
Тихо плачет. На свадьбе дочери — не без этого,
но не тянет садиться рядом и утешать.
Ладно, Юлька. Желаю тебе… не рожна какого-то….
чтоб на свадьбе — сына ли, дочери — отплясав,
не сидели бы, как чужие, по разным комнатам,
неизвестно в чём упрекая далёкие небеса…

Всем кагалом нас провожали до станции,
Пели от души, голоса срывая,
А кого хотела в мужья — не достался,
Вышла за другого — и так бывает.
А с утра все бегали суматошно,
Я стояла в облаке флёрдоранжа,
Тесно от цветов, от парфюма тошно,
Сказочное платье — не будоражит…
Бледный манекен в развесёлой процессии,
В грохоте затерянная соната,
Поздно, принц уехал к другой принцессе,
Даже не простился, а жить-то надо!
Притерпеться как-нибудь, притвориться,
Выбросить, как старую одежонку,
И ещё — не верить в другого принца…
Потому что с принцами напряжёнка.
А была бы глупой, была бы слабой,
Так бы обвела вас глазами сухими,
Так бы в полный голос и завела бы:
«Ой, да на кого ж ты меня покинул,
Я ли не хорошая, не пригожая,
Я ли не любила бы, не жалела?!»
Отводила мама глаза тревожные.
Да метались ласточки ошалело.

Где смешная такая девчушка с двумя косичками,
на каких дорожках забыла свои иллюзии?
Вот сидишь ты, собой красотка, анфас классический,
и движенья отточены джазово или блюзово.
Сериал семейный, банальный такой, некассовый.
Поливаешь слезами типичное бабье горюшко.
Муж-бездельник бухую правду свою доказывал
кулаками, потом бутылкой с отбитым горлышком,
«слуш-сюда», «ах-ты-сука», «заткнись-да-я-тебя…»
и с таким даже гневом праведным, с укоризною!
Кстати, бывший отличник и бывший кумир приятелей.
Гений в поиске. Казанова, самец непризнанный.
Вся любовь, как из треснутой чашки, взяла и вытекла.
Усмиряла его, раззадорившегося пьяницу,
шестилетнюю дочку поспешно к соседям вытолкав:
проходили, знаем! — а то ведь и ей достанется.
…А квартира? А деньги? Стоп, ничего не стронется.
Не сбежишь ты от подлого нрава его шакальего.
Позвонить родителям, что ли? Да мать расстроится.
У нее и без дочки давленье вчера зашкалило.

А давно ли, давно ли, давно ли
разбирала бумаги и вещи
и, в родную рубашку уткнувшись,
обезумевшей выла волчицей.
В белом крошеве снега и боли,
в развесёлой распутице вешней
я глядела на холмик уснувший…
Всё, не плачется… просто молчится.
А потом с неподъёмною кладью
на тропинках рассталась пологих.
Предала? или просто воскресла?
иль прогорклое горе остыло?
И — тревожная ночь перед свадьбой.
И костюмчик — несвадебно строгий:
неудобно рядиться в невесты.
И свекровь до сих пор не простила.
Это было… как замок песочный… —
вот и слёзы из глаз повлажневших —
сумасшедшее, милое счастье!
Торт в оборках воздушного крема!
Я себя соберу по кусочкам,
вспоминая надрывно и нежно.
Не прощая себе, но прощаясь,
я шагну в настоящее время.
Пью бессонную ночь, не пьянея.
И с чего бы? — в бокалах не вина,
а горчащие пряные травы —
или опыт печальный, дорожный…
Буду жить без ненужных сравнений,
не кидаясь к иконам с повинной.
Снова ночь перед свадьбой. Как странно…
Но возможно…

Всего лишь слово. Резкое, как свет,
Нацеленный в глаза,
как рокот гулкий,
Как нож кривой в оглохшем переулке,
Как стылый звон рассыпанных монет,
Как спину рассекающая плеть…
Прощёлкал ключ в замке. Уже двенадцать.
И — не смотреть в глаза, и — не сорваться
На крик,
а тихо: «Ужин разогреть?» —
Ну, нет так нет… Ещё — не оставаться
Вот так, глаза в глаза… И — не сорваться
Вдрызг, яростно, непоправимо, вдруг…
Спасительного телефона круг —
А что спасать? Измена — это раб,
Убивший господина. Мой корабль
Идет ко дну — и прохудилось днище,
И паруса уныло ветра ищут,
И духу не хватает на вопрос —
Один, решающий… Вдруг — невозвратно?
Как жаль себя… Жалеть себя приятно
И унизительно, и муторно до слёз.
А говорят, начните жизнь сначала,
Мол, с чистого листа — но разве мало —
Порвать, унизить, скомкать чистоту?
Откуда взяться чистому листу?!
Не удержаться и не удержать,
И жечься о костер, не мной зажжённый,
И делать вид… и слепо отражать
То, проступившее в его лице, чужое,
Пугающее… гуще плен теней,
И в складочке у рта застыла резкость…
О страшная развилка — неизвестность,
Которая известности страшней…

Наше прошлое: что ж так быстро-то!
Помню — пятнами на холсте…
Но спасибо за то, что был со мной,
что меня, словно песню, выстрадал,
что берёг и не звал в постель,
за мальчишескую доверчивость —
редкость, право же, мне везёт…
За любовь — будто сон о вечности,
а не скучненький эпизод.
И за ревность — глухую, тайную,
пред которой слова бледны,
за печальное испытание,
за вину мою — без вины…
И разлука. И зов «дождись меня…
а иначе дурман и тьма…»
От обиды — пока единственной —
ты неделю сходил с ума.
Откровения телефонные,
и пирожные, и кино,
и стояния подбалконные —
лестно? трогательно? смешно?

А года обернулись милостью,
одарили тебя женой.
То, что слабостью раньше мнилось мне,
было стойкостью. Ох, родной,
не у каждого хватит мужества
спесь и гонор к чертям послав,
примириться с любовью дружеской,
но не женской — увы, ты прав.
И не ждать откровений радужных —
на душе и без них черно.
Пусть не любит, но рядом, рядом же! —
если большего не дано!
Сила — это не шваркать по столу,
не срываться на крик и брань.
Это бережное и острое:
«не обидь её… не порань».
Жду… Покой. Тишина домашняя.
День заботами окружён…
Ключ в замке. И твоё, всегдашнее,
вечно милое: «Здравствуй, жён…»

Льнёшь, обвиваешь, к телу — прохладный шёлк,
Или снисходишь — падшей звездой в ладони,
Веки прикрыты, и синий мираж бездонный
Тихо погашен… о пушкинская Мадонна,
Даже не спрашивай, как я тебя нашёл…
Ангел в своей божественной наготе,
Что ей постылый кокон земного платья,
Золото нимба — локоны по кровати,
Господи, я же ей — даже не в старшие братья! —
В папы и в дяди… Строчками на листе,
Красками на холсте — возносить хвалу,
Радугой в небесах — только ты не смейся,
Брызгами на песке — «навсегда» и «вместе»,
Росами по траве — наш медовый месяц…
Тихо струится холодный рассвет по стеклу,
Сонные звезды гаснут, лукаво шепчась:
Так молода, и пленительна, и беззаботна!
Господи, я для неё — прошлогодняя мода!
Если когда-то она повстречает кого-то,
Если, когда-то… Ревную — уже сейчас.
Господи, это не чувство, скорее — чутьё,
Неизлечимая — ненанесённая — рана…
Жрица моя… Божество обреченного храма,
Нежность моя… Галатея. Оживший мрамор.
Господи, слышишь, я просто умру без неё.

И как будто внутри — хронометр… счёт секунды ведут, хандря.
Одноместный безликий номер. Тридцать первое декабря.
Как мальчишка, удрал с банкета.
Грусть крадётся и стережёт.
За массивным стеклопакетом новогодний такой снежок.
Стала площадь лесной полянкой — нереальный фотомонтаж.
В ресторане кипит гулянка, гром и грохот на весь этаж.
Хмель густеет, в душе пустеет — так что ну его, ресторан.
Как вы?.. Мишка уже в постели, ты печально глядишь в экран,
льётся матовый свет неровный через кухню наискосок.
Торт — ореховый, твой коронный.
Мандаринки, вишнёвый сок.
В телевизоре смех и пенье. Ёлка-барышня на ковре.
Как ладошки в воланной пене, ветви прячутся в мишуре.
В новогоднем своём домишке зайка старенький и хромой.
То-то счастье тебе и Мишке. Как же хочется к вам, домой…
С вами — сказка души касалась, охраняла, как талисман.
Ну а раньше, до вас, казалось: это блажь и самообман…
На банкеты — как на смотрины. Или дома — в питье-нытье.
Ну, куранты, ну, мандарины, ну, шампанское с оливье.
Досидел до утра, не чуя вкуса радости, как больной, —
вот и всё, никакого чуда, очень средненький выходной.
С вами — с неба ль звезда скатилась? Кто-то в кофе подлил нектар?
Что-то детское возвратилось… ожидания чистый дар.
Чтоб салют возле дома в парке — звёзды брызжут на снег вразброс.
Чтоб с восторгом найти подарки, чтобы ёлка и Дед Мороз.
И ещё — ни за что отныне на порог не пускать беду.
С Новым годом, мои родные.
Я приеду, я очень жду…