о том, кто ты есть
и почему
ты не был любим.
Он берет с полки книгу.
Бедный Карамзин умер в мае.
Пустота и усталость остались от прежней жизни.
Он читает «Историю», но глаза закрываются,
буквы становятся плоскостью,
и вот уже тело оставлено, спящее на диване,
а дух движется вместе с Карамзиным
по бесконечной равнине
(которую спящие называют Киммерией,
а бодрствующие Россией).
На север отсюда люди спят по шесть месяцев в году,
на восток отсюда грифы стерегут золото.
«Разве мы здесь в изгнании?» —
радостно спрашивает Карамзин.
Вытянув руки, они подставляют ладони
под белые перья, что падают с неба
(ими полнится воздух).
На застывшем море воины в скифских шлемах
дерутся друг с другом;
Гнедич знает правила поединка.
Он поворачивается к собеседнику, но тот
превратился в Суворова.
Старик подмигнул
и заскакал вперед на одной ножке,
кукарекая петухом.
Гнедич поднимает глаза к небу
и видит, что на облаке восседает императрица.
«Сперанский!» – кричит ей Суворов и кланяется.
«Сперанский!» – отвечает она
и заливается смехом,
поводя юбками.
(Гнедич впервые подумал, что,
может быть, в языке
существует только одно слово.)
Но смех императрицы становился все глуше,
небо задернулось белым покрывалом
из облаков,
и рядом был уже не Суворов,
а белесое существо,
женщина в заплатаной кофте.
Гнедич силился вспомнить, где он ее видел —
на рынке или в людской? —
Она помаргивала бесцветными ресницами
и молчала.
Наконец она повернулась и пошла, быстро,
наклонившись вперед всем телом.
Гнедич поспешил за ней.
Под ногами потрескивал снег.
Боже! а он в тонких ботинках.
Ноги женщины обмотаны тряпками,
руки красные от мороза.
Он хочет спросить: где мы?
Но изо рта вырывается лишь пар.
Они проходят зиму и весну, выходят
к низкорослым елям,
ступают по земле, покрытой мхом,
где прячутся ядовитые ягоды.
Женщина останавливается под деревом
и подзывает Гнедича кивком головы.
Он подошел и увидел
друга, привязанного к стволу,
нагого – на съедение мошкаре,
которая тучами впивалась в его тело.
Гнедич бросился к нему, чтобы развязать веревки,
но пальцы липли к смоле, и узел не поддавался.
Губы Батюшкова шевелились,
и он наклонился к губам,
ожидая услышать единственное слово —
Сперанский —
которое было здесь, наверно, паролем;
но тихо, как шелест ветра в кронах деревьев,
Батюшков прошептал: lasciate,
lasciate.
И Гнедич проснулся, как от толчка,
обхватил голову руками
и стал раскачиваться взад-вперед.
О друг мой, даже в том страшном мире
ты не забыл итальянский язык.
Lasciate – оставьте, —
но что?
Мы оставили тебя в немецкой лечебнице,
хотя нам говорили, что надежды нет,
не проходит ни дня, чтобы мы не чувствовали вину.
Как ты там, друг мой,
возлюбленная тень?
– Ангелы замка, стоящего на холме, который порос деревьями, а под холмом деревенька над рекой и множество лодок у причала.
Ангелы башен и бастионов и крепостной стены вокруг, ангелы сада с разнообразными цветами и травами.
Бесы гуляющих по саду лечебницы, каждый из которых говорит в душе своей: несть Бог.
Бесы-врачи наблюдают за ними с дорожек, которые усыпаны мелкими камешками, врачу исцелися сам.
Ангелы комнаты поставили туда стол и койку, но оставили стены голыми и углы пустыми.
Ангел Eternità парит в пустоте этой комнаты, двумя крылами он закрывает свое лицо, двумя закрывает ноги, а двумя летает от стены к стене и кругами над головой, подобно комару.
Ангел воска сначала горячий, потом холодный, а если ты не холоден и не горяч, а тепл, то извергну тебя из уст моих; он переменчив под пальцами, принимает образ то такой, то такой, а потом возвращается к отсутствию формы.
Слеза моя может прожечь дыру в столе, растворить стену, пронзить оболочку мира, но, как всякий бог, я прячусь и пытаюсь не плакать.
По утрам архангел Михаил приносит завтрак, взмахнув крылами один раз.
В полдень архангел Гавриил приносит обед, взмахнув крылами два раза.
А вот ангел болезни бьет крылами восемь раз, как лебедь, который пытается взлететь.
В Майнце в тысяча девяносто шестом году Сатана принял мученическую смерть.
У Константина Батюшкова есть письмо от Христа, которое удостоверяет, что он, Константин, есть бог, и потому его ногти и волосы отгоняют бесов.
Но по ночам бесы забираются на потолок и наполняют комнату ужасной вонью.
Они шепчут заклинания всю ночь, чтобы подбить его на похотливые действия правой рукой, но он закрывает уши ладонями.
У первого беса лицо отца, у второго лицо матери, у третьего лицо сестры, – тогда он зажмуривает глаза.
Но утром восходит брат-солнце и прогоняет врагов, а Батюшков кричит им вдогонку:
За что вы меня гоните? За что возводите на меня хулу?
Разве я кого-то оскорбил стихами своими?
Разве я кому-то сделал больно?
Вы гнали меня и подмешивали отраву мне
в питье и пищу; вы гасили звезды,
послюнив пальцы; и подсылали людей,
чтобы те следили за мной.
Я пытался перерезать себе горло, но мне не дали.
Я пытался сжечь книги ,но вы напечатали новые.
Я учил кошку писать стихи, и у нее уже неплохо
получалось.
Я писал Байрону: милорд, пришлите мне
учителя английского языка, чтобы я мог читать
ваши сочинения в подлиннике! и молитесь невесте моей.
Ангел Невинность – аллилуйя – Христос Воскресе – поп sum dignus – кирие элейсон – аве, Мария!
Невеста моя говорит: ты навсегда останешься в этом замке, замке Зонненштейн, что значит Солнечный Камень, в Саксонии на реке Эльбе.
Пока не придут другие ангелы, в кожаных мундирах
и с холодными глазами, ангелы наполовину из снега,
наполовину из огня.
Они выведут беснующихся из палат больницы и построят
их на травах и на цветах сада, который окружен
крепостной стеной.
И расстреляют их, и выкопают ямы, чтобы закопать их.
А бесноватые поймут, умирая, что они тоже ангелы,
но пребывали в темнице плоти, а теперь свистящие пули
освобождают их от тел.
И они возблагодарят своих избавителей и запоют
из-под земли:
Свят, Свят, Свят Господь Саваоф,
Вся земля полна Славы Его.
Внуки господ Олениных
вперемешку с детьми прислуги
играли в салочки. Утром солнце было нежарким.
Они бежали босиком по траве с криками эээх и ааа.
За лугом была река, за рекой роща,
но они видели только
удаляющиеся спины друг друга.
Надо было подбежать, и осалить,
и повернуться, и побежать прочь.
Федя Оленин остановился
и приложил ладонь ко лбу, закрываясь от солнца,
чтобы рассмотреть человека,
сидевшего на пригорке, который смотрел
не на них, а куда-то в небо —
на облака, должно быть.
По длинным рукам и ногам он узнал Гнедича,
гостя своих родителей,
и закричал ему:
«Николай Иванович, идите к нам!»
Тот помотал головой, но Федя
продолжал призывно махать, больше в шутку.
Тут вдруг человек встал, высокий, сутулый,
и побежал навстречу детям
(даже здесь он, городской франт
был одет с иголочки).
Они бросились врассыпную,
увертываясь от него —
а тот резво летел за ними и хохотал.
Пока не зашелся кашлем.
Тогда все остановились, но он снова побежал
и самой маленькой девочке дал себя осалить,
а потом опять гнался за Федей, за сестрой его Соней,
за Акулиной, дочерью прачки,
за Васей, сыном сапожника.
Потом Федя крикнул: «Перерыв!» —
и все, ему повинуясь,
бросились на траву, шумно переводя дыхание.
Гнедич сел, осторожно подобрав под себя ноги,
и утер капли пота со лба.
«Николай Иванович, – попросил Федя, —
А расскажите нам
про войну троянцев и про Елену!»
В этот летний день и слушать,
и бежать – все было мило.
Гнедич откашлялся и начал
торжественным голосом:
«На пир богов забыли позвать богиню раздора,
и тогда, хитрая, она подкинула яблоко
с надписью: самой красивой...»
Перед Федей сидит Акулина,
косынка сползла ей на плечи.
Он видит ее растрепанные волосы,
конопатую скулу.
Она тянется всем телом за цветком
и ломает стебель,
чтобы вплести в венок, тяжелый и пышный,
который завтра увянет.
Запах ее пота мешается
с запахом клевера и медуницы.
Чем пахла Греция – неужели тоже клевером
и одуванчиками?
Или солью с моря, когда налетал ветер?
Федя пожевывает травинку,
