Зеркало в три аршина опять надобно вымыть,
да так, чтоб не осталось разводов.
Барин в нем отражается.
(Она почти забыла его лицо;
раньше ее пускал дворник,
а теперь камердинер.)
Но она замечает, что прибавляются книги,
сжигается все больше свечей.
На стене женщина, одетая по-басурмански, —
может, какая заморская королева.
Елена встает на колени
чтобы вытащить из-под стола корзину для бумаг,
и находит там книжицу на выброс,
и еще одну.
Что делать-то? снести на помойную яму?
А если он хватится?
Но если оставить,
скажут, что плохо работала.
Она прячет книжки за пазуху:
будут спрашивать, она принесет,
а не спросят, она сама потом выкинет.
Елена перетряхивает постель в его спальне.
Снятся ли благородному сословию
благородные сны?
Аль они видят такую же мерзость, как все?
Возвращаясь домой, она загадывает
увидеть той ночью какой-нибудь благородный сон —
королевну хотя бы вот с той картины,
или пляски, какие бывают по ночам
в каменных барских домах,
а то по сторонам такие низкие берега,
и нищие сидят на мостках, свесив культи;
главное не смотреть на них долго,
чтоб не приснились.
«Гнедич, скажи мне, зачем я
прятался в грезы еще ребенком? —
писал Батюшков. —
Наверное, чтобы не горевать о матери,
думать о ней по-другому,
как будто нет ни безумья, ни смерти,
а есть одно мгновение, вынутое из глубины памяти,
когда она была со мной,
и это мгновение длилось в моих мечтах.
Я создал себе Италию,
прекрасную, как мать,
чтобы она держала меня в объятиях.
Но и здесь одиноко.
Мы поехали в Байю вечером,
чтобы на рассвете увидеть руины свозь воду залива.
Ты знаешь про этот город? Конечно, ты знаешь все.
Это портовый город близ стигийских болот,
здесь Плиний смотрел, как вулкан изрыгает пламя,
убивая Помпеи.
Римлянин, он был привычен к зрелищам
и знал, что на смерть подобает глядеть спокойно
(даже на собственную), и все же был в ужасе.
В этом порту Калигула строил мост из множества лодок,
и конь его, перебирая копытами,
ступал из лодки в лодку, пока не добрался до Путеоли, —
так безумец перехитрил звездочета,
который говорил ему:
«Прокатись на лошади по заливу,
тогда станешь императором».
Здесь Нерон дважды пытался убить свою мать,
и в конце концов попытка увенчалась успехом;
он играл на арфе чтобы забыться.
Мы пошли в полукруглый храм Эха,
который наполовину залит водой,
хлопнули в ладоши и услышали,
как по команде
невидимые руки продолжают нам аплодировать.
Я чувствовал себя гладиатором на арене,
но мой сраженный противник
был так же невидим, как публика.
На рассвете, перед тем как сесть в лодку,
я видел на пляже мальчика,
бросавшего плоские камешки в море
так, чтобы они отталкивались от воды, подпрыгивая,
и только потом тонули, —
я пошарил в закоулках памяти,
надеясь найти себя в детстве
за похожим занятием,
но ничего не нашел;
я помнил только то, о чем грезил
ребенком, подростком, юношей;
я почти не касался жизни,
как эта галька задевает морскую гладь, —
лишь чуть-чуть.
Если бы я только мог
вернуться обратно и восстановить
жизнь, которую я пропустил, мечтая,
и о которой могу только догадываться.
Месье водил меня в лес
и в березовую рощу,
но я не помню их запаха.
Там должны были петь птицы,
и если бы я был другим,
я бы научился подражать им свистом.
И кто были эти девушки,
с которыми я встречался иногда в гостиных
и, краснея от стыда, отворачивался,
не успев разглядеть их лица,
бледные или, наоборот, лоснящиеся от пота.
Ни одна из них не была Элеонорой,
но, в отличие от нее, они были.
Я ступал в лодку, опасаясь пропустить
ее деревянность и покачивание,
я жадно вдыхал запах моря,
чтобы рассказать тебе: я дышал им!
Настоящим морем, а не тем,
что снилось ночью,
на котором покачивалась кровать,
называя себя
на лживом языке снов
лодкой.
Лодочник сказал: guarda così é bello!
Справа розовел и золотился испанский замок,
слева тени были еще густыми,
и пустые лодки дрожали черными зернами
в голубой предрассветной воде.
Но я не мог,
я не мог забыть себя
и стать этим заливом.
Грезы подкрадываются и встают, как стекло
между мною и миром.
Солнце взошло,
лучи пронзили водную толщу,
освещая внизу подводные улицы,
портики и колоннады;
лодочник объяснил, цокая языком:
«Это была Байя – но потом пришло море».
Мы свесились с лодки
и смотрелись в неподвижный город на дне:
по этим мостовым ходили когда-то люди,
и красивейшие женщины империи
отдыхали в тени аркад,
а теперь лишь вода наполняет пустоту домов, —
но кто посмеет утверждать, что все это в прошлом?
Ведь они были красивы, эти матроны прошлого,
а красота, если верить Платону, есть вечность и истина;
следовательно, они существуют,
и в слюдяном блюдце астролога различают мои черты,
и смеются над глупым гиперборейцем,
который верит в себя, а не в них.
А море
говорит, что их нет,
что их, может быть, не было,
есть только я,
который не может ни к чему прикоснуться —
ни к тому, что было, ни к тому, что есть.
Запутавшийся в паутине собственных грез
малорослый поэт,
твой покорный слуга
с чужим именем
Батюшков».
Когда принесли это письмо,
Гнедич еще спал,
и письмо дожидалось в гостиной,
на столе, где пыль еще не успела скопиться.
...Елена выходила из церкви
на Марию-зажги-снега.
Скоро все обратится в ручьи,
замерзшие реки потрескаются
и пойдут льдинами.
Она любила смотреть, как снег превращается в воду,
как с весенним ревом все движется, убыстряясь,
обнажая бесстыдную землю даже здесь, в городе.
Платок сполз на плечи,
ветер играл бесцветными волосами,
выбившимися из косы.
Мария Египетская была блудница,
но ушла в пустыню
и стала похожа на ходячий труп
от умерщвления плоти.
На иконе даже не разберешь,
мужчина это или женщина:
руки и ноги как палки,
лицо с кулачок.
Елена прыгает через ручей и думает:
все, что нас разделяет,
исчезает от святости,
женщина и мужчина одно и то же,
старый и молодой, слуга и барин,
мертвые и живые.
Она вспоминает об одноглазом Гнедиче:
он и кривой и рябой, —
не может быть, чтоб он был таким на самом деле.
Этакое лицо ему, как шапку, дали поносить,
а на страшном суде ангелы ее снимут,
и под ней будет красивый господин,
как на олеографии;
ведь ребенком он, наверное, был пригожим.
И она представляет себе, как берет —
еще не изуродованного оспой —
за руку и прыгает с ним через ручьи,
как будто она была его нянькой.
Той весной все беспрестанно ходили,
город был беспокоен и роился, как муравейник:
курьеры спешили из конторы в контору,
мещанки ходили друг к другу на чай
и теребили в пальцах кружевную салфетку,
когда не о чем было больше говорить.
Становилось все теплее и теплее,
возле грязных дорог прорастали одуванчики,
и много лет спустя одному литератору не верилось,
что в его юности на улицах еще попадались цветы
и сирень росла в огородах
(потом все оделось камнем и увековечилось).
Он допрашивал каждое воспоминание,
не является ли оно выдумкой,
и если оно выдерживало экзамен,
он записывал его в мемуары.
Вечером он увидел освещенные окна
в квартире на третьем этаже,
когда проходил по Садовой.
Он не знал, кто там теперь живет,
но когда-то, совсем молодой,
он поднимался туда с другом-актером
в гости ко Гнедичу —
и когда тот приготовился читать из своих переводов,
друг украдкой толкнул литератора локтем в бок
и шепнул: сейчас завоет.
Гнедич и вправду завыл,
закричал, заплакал, запел —
о подвигах Диомеда и Нестора-старца.
Собачка Мальвина в испуге спряталась под диван
и заскулила оттуда еще жалобнее, чем хозяин,
а Гнедич, перечисляя мощных ахейцев,
смахнул со стола подсвечник вместе со свечой;
гости бросились поднимать, чтобы не загорелся дом,
но переводчик хватал их за руки
и, тыча пальцем в лицо то одному, то другому,
кричал:
«Сего же злого пса стрела не улучает!»
Потом опомнился, смутился, покраснел.
Они спросили, все ли в порядке, —
он не хотел отвечать.
Но они очень долго благодарили,
и он опять развеселился
и взял с них обещание, что придут еще.
Они еще долго смеялись на ступеньках
и вспоминали, выйдя на улицу,
сего же злого пса,
