* * *
В метро, в районе окружной,
Стал слышен этот грозный звук,
Как будто механизм взрывной
Под городом включился вдруг,
Как в сердце, где растет изъян
И разрываются края.
Вдали я видел башню ГАН,
И там решалась жизнь моя.
К своей голгофе персонал
В кабинах лифтовых спешил.
Рой секретарш внутри сновал
И макияжем дорожил.
Внизу ползла через туннель
Махина движущихся масс,
Ища неназванную цель,-
И шанса не было у нас.
* * *
Человек на другой платформе близок к концу пути. Это заметно.
Я и сам уже не в начале.
Почему мне жалко его?
Почему конкретно?
На платформе рядом со мной двое влюбленных,
Они не смотрят на человека
(Псевдовлюбленных, потому что он давно облысел)
И продолжают целоваться,
Двое влюбленных, искренне убежденных,
Что один мир существует для них, другой - для этого человека,
Человека напротив,
Который встает и собирает свои пакеты из «Призюника»,
Теперь уж точно приближаясь к концу пути.
Знает ли он, что Иисус Христос умер ради него?
Он встает, собирает свои пакеты,
Плетется в конец платформы, где турникеты,
И там, за лестничным поворотом,
Исчезает.
Последний рубеж обороны против либерализма
Мы отрекаемся от идеологии либерализма, ибо она не способна наполнить нашу жизнь смыслом, указать нам путь к мирному сосуществованию индивида с себе подобными в обществе, заслуживающем называться человеческим.
Впрочем, она таких задач и не ставит - ее цели совсем иные.
Мы отрекаемся от идеологии либерализма во имя энциклики Льва XIII - той, где о социальной миссии Евангелия,- руководствуясь теми же мотивами, по которым библейские пророки проклинали Иерусалим и призывали погибель на его голову;
И пал Иерусалим, и, чтобы восстать из праха, ему потребовалось четыре тысячелетия.
Доказано и не подлежит сомнению: любое человеческое деяние все в большей и большей степени оценивается исходя из критериев чисто экономических, из показателей математических, которые можно представить в виде импульсов электрических.
Это неприемлемо для нас, и мы будем бороться за то, чтобы взять экономику под контроль и подчинить ее иным критериям, которые я не побоюсь назвать моральными.
Ибо, когда увольняют три тысячи человек и я слышу при этом болтовню о социальной цене реформ, меня охватывает бешеное желание задушить собственными руками пяток-другой аудиторов -
По мне, так это и будет настоящей реформой,
Практической мерой, согласной с натурой
И сходной с гигиенической процедурой.
«Доверяйте частной инициативе!» - талдычат они на каждом углу, словно заведенные, словно старинные механические будильники, однообразный лязг которых приводит нас в состояние бессонницы, изматывающей и повсеместной.
На это мне нечего им сказать, кроме того, что по своему опыту, удручающе часто повторяющемуся, мне известно:
Частное лицо (я имею в виду, разумеется, человеческого индивида) - это, как правило, животное, иногда жестокое, иногда жалкое, доверять инициативе которого можно лишь в том случае, если сдерживать и направлять ее жесткими и непререкаемыми моральными принципами, словно палкою. А как раз этого и не предусмотрено.
Идеологией либерализма, понятное дело.
* * *
«Смысл жизни - это любовь»,-
Повторяют нам вновь и вновь,
Но слова не заменят дело,
Если тело не чувствует тело.
Смысл жизни, видать, не для нас.
Над Парижем «Тур Монпарнас»
Зажигает огни этажей,
И мы мчимся на зов миражей.
Наша жизнь - рекламный клип,
Гипермаркетов круговерть,
Где и думать забудешь про смерть
И о том, что ты снова влип.
Обожженной сетчаткой глаз -
В паутину ярких огней.
Город вскармливает палачей,
Отвращением потчуя нас.
Сам не зная, чего хочу,
Покупаю порножурнал.
В нем жестокий разврат правит бал:
Может, вечером подрочу.
А потом, отбросив журнал,
На матрасе засну, как скот.
Я ребенком по дюнам гулял,
Собирая цветочки, и вот
Где мечты мои, где цветы?
Я ребенком по дюнам гулял,
На песке оставляя следы.
* * *
Заметив, что заря обернулась своей противоположностью, Аннабель увидела, как тени ее юности колышут портьеры. Ей захотелось окончательно и навсегда распрощаться с любовью. К этому ее подталкивало буквально все: потока воспоминаний, сказала она себе, ей должно теперь быть достаточно. Ее ждала ночь и больные органы. Еще один опыт, еще одна жизнь: не такая приятная, как предыдущая, но зато и не такая долгая. Соседка завела себе пуделя: почему бы и ей не завести? Пудель не способен никого защитить от хулиганов, но он постоянно пребывает в детстве, и это радует глаз. Пудель тоже замечает, что портьеры колышутся, и тихо поскуливает, увидев солнце. Он признаёт свой поводок и ошейник. Как и человек, пудель может заболеть раком. Но он не боится смерти. Оглядевшись вокруг, пудель тявкает и кидается в водоворот.
* * *
Безмятежная, в коме глубокой,
Она знала, что шла на существенный риск
(Так порою мы терпим пылающий солнечный диск,
Несмотря на покрывшие кожу бугры волдырей),
Полагая, что мир полон добрых людей,
Но она заблуждалась жестоко.
Она могла бы жить, не ведая горя,
В компании маленьких деток и четвероногих,
Но она предпочла окунуться в людское море:
В девятнадцать лет она была красивее многих.
Ее волосы - тонкие, белые -
Придавали ей сходство с неземным видением,
Чем-то средним между привидением
И Офелией.
Безмятежная, навеки красивая,
Едва колышет дыханием ткань простыней.
Со стороны кажется, что она такая счастливая,
Но кто знает, что снится ей в мире теней?
* * *
Сначала была любовь или намек на любовь,
Были анекдоты, двусмысленности, недоговорки;
Затем был первый поход
В одно тихое заведение,
Где время почти не идет
И все дни как один - нежно-кремовые.
Было забытье, полузабытье и бегство
Или намек на бегство.
Ты лежал ночами в постели, как в детстве,
И не мог заснуть:
В ночной темноте
Ты часто слышал, как стучат твои зубы
В полной тишине.
Стал бредить уроками танцев,
Чтобы потом,
В жизни другой,
Танцевать под луной,
Всегда под луной,
Всегда с кем-то.
Но все прошло,
Ты уже неживой,
Теперь ты совсем неживой,
И ночь навсегда с тобой -
Засохли твои глаза.
И с тобой навсегда тишина -
У тебя больше нет ушей.
И ты навсегда одинок -
Никогда еще ты не был так одинок.
Ты лежишь, ты дрожишь и задаешься вопросом,
Прислушиваешься к телу и задаешься вопросом:
Что тебя ждет
После?
* * *
Величественное игнорирование пейзажа.
Мы приближаемся к отрогам Морвана. Внутри кабины ощущение абсолютной неподвижности. Беатрис сидит рядом со мной. «Хорошая машина»,- говорит она мне.
Фонари склонились в какой-то странной позе - можно сказать, что они молятся. Как бы там ни было, они начинают излучать слабый желто-оранжевый свет. «Желтая линия в спектре натрия»,- заявляет Беатрис.
Впереди уже маячит Аваллон.
* * *
Была ясная погода, я шел по склону холма, высохшего и желтого.
Сухое и прерывистое дыхание растений в летний зной… которые как будто при смерти. Насекомые трещат, насквозь просверливая угрожающий и неподвижный свод белого неба.
Когда идешь под палящим солнцем, через какое-то время возникает ощущение абсурда, оно растет, навязывает себя, заполняет пространство, оказывается повсюду. Даже если в начале пути вы точно знали направление своего движения (что, к сожалению, бывает крайне редко… обычно речь идет о «простой прогулке»), то вскоре представление о цели исчезает; кажется, что оно испаряется в раскаленном воздухе, который обжигает вас маленькими короткими волнами, по мере того как вы продвигаетесь вперед под безжалостным и неподвижным солнцем при тайном сговоре высохших трав, готовых мгновенно вас ужалить.
