Михаил Кузмин - Сети (Первая книга стихов) (издание 1923 года)

Снова увидел я город, где я родился
и провел далекую юность;
я знал,
что там уже нет родных и знакомых,
я знал,
что сама память обо мне там исчезла,
но дома, повороты улиц,
далекое зеленое море —
все напоминало мне,
неизменное, —
далекие дни детства,
мечты и планы юности,
любовь, как дым улетевшую.
Всем чужой,
без денег,
не зная, куда склонить главу,
я очутился в отдаленном квартале,
где из-за спущенных ставен светились огни
и было слышно пенье и тамбурины
из внутренних комнат.
У спущенной занавески
стоял завитой хорошенький мальчик,
и, как я замедлил шаги, усталый,
он сказал мне:
«Авва,
ты кажешься не знающим пути
и не имеющим знакомых?
зайди сюда:
здесь все есть,
чтоб чужестранец забыл одиночество,
и ты можешь найти
веселую, беспечную подругу
с упругим телом и душистой косой».
Я медлил, думая о другом,
а он продолжал, улыбаясь:
«Если тебя это не привлекает,
странник,
здесь есть и другие радости,
которых не бежит смелое и мудрое сердце».
Переступая порог, я сбросил сандалии,
чтобы не вносить в дом веселья
священного песка пустыни.
Взглянув на привратника,
я увидел,
что он был почти нагой,
и мы пошли дальше по коридору,
где издали
звучали бубны навстречу.

Три раза я его видел лицом к лицу.
В первый раз шел я по саду,
посланный за обедом товарищам,
и, чтобы сократить дорогу,
путь мимо окон дворцового крыла избрал я,
вдруг я услышал звуки струн
и, как я был высокого роста,
без труда увидел в широкое окно
его:
он сидел печально один,
перебирая тонкими пальцами струны лиры,
а белая собака
лежала у ног, не ворча,
и только плеск водомета
мешался с музыкой.
Почувствовав мой взгляд,
он опустил лиру
и поднял опущенное лицо.
Волшебством показалась мне его красота
и его молчанье в пустом покое
полднем!
И, крестясь, я побежал в страхе
прочь от окна…
Потом я был на карауле в Лохие
и стоял в переходе,
ведущем к комнате царского астролога.
Луна бросала светлый квадрат на пол,
и медные украшения моей обуви,
когда я проходил светлым местом,
блестели.
Услышав шум шагов,
я остановился.
Из внутренних покоев,
имея впереди раба с факелом,
вышли три человека,
и он между ними.
Он был бледен,
но мне казалось,
что комната осветилась
не факелом, а его ликом.
Проходя, он взглянул на меня
и, сказав: «Я тебя видел где-то, приятель»,
удалился в помещенье астролога.
Уже его белая одежда давно исчезла
и свет от факела пропал,
а я все стоял, не двигаясь и не дыша,
и когда, легши в казарме,
я почувствовал,
что спящий рядом Марций
трогает мою руку обычным движением,
я притворился спящим.
Потом еще раз вечером
мы встретились.
Недалеко от походных палаток Кесаря
мы купались,
когда услышали крики.
Прибежав, мы увидели, что уже поздно.
Вытащенное из воды тело
лежало на песке,
и то же неземное лицо,
лицо колдуна,
глядело незакрытыми глазами.
Император издали спешил,
пораженный горестной вестью,
а я стоял, ничего не видя,
и не слыша, как слезы, забытые с детства,
текли по щекам.
Всю ночь я шептал молитвы,
бредил родною Азией, Никомидией,
и голоса ангелов пели:
«Осанна!
Новый бог
дан людям!»

В Канопе жизнь привольная:
съездим, мой друг, туда.
Мы сядем в лодку легкую,
доедем мы без труда.
Вдоль берега спокойного
гостиницы все стоят —
террасами прохладными
проезжих к себе манят.
Возьмем себе отдельную
мы комнату, друг, с тобой;
венками мы украсимся
и сядем рука с рукой.
Ведь поцелуям сладостным
не надо нас, друг, учить:
Каноп священный, благостный
всю грусть может излечить.

Не похожа ли я на яблоню,
яблоню в цвету,
скажите, подруги?
Не так же ли кудрявы мои волосы,
как ее верхушка?
Не так же ли строен мой стан,
как ствол ее?
Мои руки гибки, как ветки.
Мои ноги цепки, как корни.
Мои поцелуи не слаще ли сладкого яблока?
Но ах!
Но ах!
хороводом стоят юноши,
вкушая плодов с той яблони,
мой же плод,
мой же плод
лишь один зараз вкушать может!

Ах, наш сад, наш виноградник
надо чаще поливать
и сухие ветки яблонь
надо чаще подрезать.
В нашем садике укромном
есть цветы и виноград;
кто увидит кисти гроздей,
всякий сердцем будет рад.
И калитка меж кустами
там прохожего манит —
ей Зевес-Гостеприимец
быть открытою велит.
Мы в калитку всех пропустим,
мы для всех откроем сад,
мы не скупы: всякий может
взять наш спелый виноград.

Адóниса Киприда ищет —
по берегу моря рыщет,
как львица.
Киприда богиня утомилась —
у моря спать она ложилась —
не спится —
мерещится ей Адóнис белый,
ясный взор его помертвелый,
потухший. —
Вскочила Киприда, чуть дышит,
усталости она не слышит
минувшей.
Прямо к месту она побежала,
где Адониса тело лежало
у моря. —
Громко, громко Киприда вскричала,
и волна шумливо роптала,
ей вторя.

Кружитесь, кружитесь:
держитесь
крепче за руки!
Звуки
звонкого систра несутся, несутся,
в рощах томно они отдаются.
Знает ли нильский рыбак,
когда бросает
сети на море, что он поймает?
охотник знает ли,
что он встретит,
убьет ли дичь, в которую метит?
хозяин знает ли,
не побьет ли град
его хлеб и его молодой виноград?
Что мы знаем?
Что нам знать?
О чем жалеть?
Кружитесь, кружитесь:
держитесь
крепче за руки!
Звуки
звонкого систра несутся, несутся,
в рощах томно они отдаются.
Мы знаем,
что все — превратно,
что уходит от нас безвозвратно.
Мы знаем,
что все — тленно
и лишь изменчивость неизменна.
Мы знаем,
что милое тело
дано для того, чтоб потом истлело.
Вот что мы знаем,
вот что мы любим,
за то, что хрупко,
трижды целуем!
Кружитесь, кружитесь:
держитесь
крепче за руки.
Звуки
звонкого систра несутся, несутся,
в рощах томно они отдаются.

Ах, покидаю я Александрию
и долго видеть ее не буду!
Увижу Кипр, дорогой Богине,
увижу Тир, Ефес и Смирну,
увижу Афины — мечту моей юности,
Коринф и далекую Византию
и венец всех желаний,
цель всех стремлений —
увижу Рим великий! —
Все я увижу, но не тебя!
Ах, покидаю я тебя, моя радость,
и долго, долго тебя не увижу!
Разную красоту я увижу,
в разные глаза насмотрюся,
разные губы целовать буду,
разным кудрям дам свои ласки,
и разные имена я шептать буду
в ожиданьи свиданий в разных рощах.
Все я увижу, но не тебя!