Это любовь-страсть, если вспомнить известную классификацию Стендаля. Чувство, которое живет как бы независимо от человека, от его воли, нравственного чувства. Такую любовь имеет в виду герой повести "Дневник Павлика Дольского", когда говорит: "Если бы действительно существовало царство любви, какое бы это было странное и жестокое царство! Какими бы законами оно управлялось, да и могут ли быть какие-нибудь законы для такой капризной царицы?"
В поэме "Год в монастыре" (1883) пунктиром намечена традиционная для апухтинских героев канва поступков и переживаний: короткое счастье взаимной любви, потом "обидный мелочный разлад", его рабская зависимость от нее, попытка его освободиться от этого чувства, найти смысл жизни в религии, тщетность этой попытки, бегство из монастыря по первому зову обожаемой женщины — накануне пострижения в монахи. В свое время С. А. Венгеров назвал эту поэму "апофеозом бессилия". {Венгеров С. Указ. соч. С. 246.} Думается, что это односторонняя оценка; зависимость героя от "мирской" жизни, его земная любовь — свидетельство неугасших сил души.
А. Л. Волынский справедливо заметил: "Как поэт любви Апухтин проще, искреннее и задушевнее многих других поэтов современности". {Волынский А. Указ. соч. С. 329.} В лучших своих вещах он умел сказать о любви — в том числе и о любви гибельной, опустошающей — просто и сильно:
Не стучись ко мне в ночь бессонную,
Не буди любовь схороненную,
Мне твой образ чужд и язык твой нем,
Я в гробу лежу, я затих совсем…
("Памяти прошлого")
Апухтинскому герою ведомо эгоистическое, даже злое начало в любви — в любви, которая сродни ненависти, — но тем ценнее, что его любовь может подняться, возвыситься (через муки и страдание) до любви-поклонения, любви нравственно просветленной:
Порою злая мысль, подкравшись в тишине,
Змеиным языком нашептывает мне:
"Как ты смешон с твоим участием глубоким!
Умрешь ты, как и жил, скитальцем одиноким,
Ведь это счастие чужое, не твое!"
Горька мне эта мысль, но я гоню ее
И радуюсь тому, что счастие чужое
Мне счастья моего милей, дороже вдвое!
("Два сердца любящих и чающих ответа…")
Любовь — главная, ключевая тема апухтинских романсов. В сознании широкого читателя Апухтин живет прежде всего как автор романсов. П. И. Чайковский, Ц. А. Кюи, Р. М. Глиэр, Ф. А. Заикин, А. С. Аренский, А. А. Оленин, С. В. Рахманинов, А. В. Щербачев — десятки композиторов написали музыку на слова Апухтина.
Романс как особый литературный жанр был утвержден в нашей литературе Пушкиным и Баратынским. В середине прошлого века к нему особенно часто обращались А. А. Фет, Я. П. Полонский и А. К. Толстой. Романсная стихия очень заметна в поэзии Апухтина. Романс — жанр всем хорошо знакомый, но еще мало изученный. В его природе есть противоречие, загадка. Романс, в том числе и апухтинский, обычно наполнен традиционной поэтической лексикой, "поэтизмами", бывшими не раз в ходу оборотами. То, что в других стихах воспринималось бы как непозволительная банальность, как явная слабость, в романсе принимается как норма. В романсе слово не только несет свой лексический или образный смысл, но и является опорой для эмоции, музыки чувств, которая возникает как бы поверх слов. Романс использует "готовый, в своем роде общезначимый язык страстей и эмоций". {Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 238.} Легко узнаваемые образы, привычная романсная лексика моментально настраивают нас на определенный строй эмоций и переживаний.
В житейском холоде дрожа и изнывая,
Я думал, что любви в усталом сердце нет,
И вдруг в меня пахнул теплом и солнцем мая
Нежданный твой привет.
("В житейском холоде дрожа и изнывая…")
Романс всегда наивен, точнее — как бы наивен. "Наивность, — писал один из критиков апухтинской поры, — сама по себе уже есть поэзия". {Андреевский С. А. Литературные очерки. Спб., 1902. С. 438.} Романс ждет от читателя готовности довериться его эмоции. Иначе романс может показаться "голым", иронически настроенное сознание "не слышит" музыки романса. Пример тому — мнение критика М. А. Протопопова, который писал, что ничего, кроме бессмыслицы, в знаменитом романсе Апухтина "Ночи безумные…" ("в этом наборе созвучий") он не усматривает. {Протопопов М. А. Писатель-дилетант // "Русское богатство". 1896, № 2. С. 59.}
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи бессвязные, взоры усталые…
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые.
Слабость стихотворения критик увидел в том, что в эти обобщенные формулы каждым читателем "вкладывался подходящий обстоятельствам смысл". Там же. С. 59.{} Критик почувствовал жанровую природу произведения, но не принял "условий игры", не признал эстетической значимости жанра.
А. Л. Волынский увидел достоинства этого апухтинского стихотворения именно в том, что вызвало насмешки Протопопова: "Тут живет каждая строчка… Ничего определенного, и, однако, все прошлое встает перед глазами в одном туманном, волнующемся и волнующем образе". {Волынский А. Л. Указ. соч. С. 331.}
Романс — это "музыка", возникающая над обыденностью, вопреки ей. Романс демократичен, потому что он подразумевает чувства всякого человека. Он оказывается "впору" каждому, кто его слышит.
Музыка в романсе для Апухтина — наиболее адекватное выражение этого чувства. Эмоциональный строй романса оказался очень близок ему. Об этом — с легким оттенком снисходительности профессионала к любителю — пишет М. И. Чайковский. Апухтин, по его словам, "как большинство дилетантов, с одинаковым удовольствием слушал истинно прекрасное и шаблонно-пошлое. Романсы Глинки и цыганские песни одинаково вызывали в нем умиление и восторг". {Чайковский М. Алексей Николаевич Апухтин. С. XVIII.}
Подтверждением тому, что мемуарист и биограф был точен, служит признание самого Апухтина, сделанное в письме к П. И. Чайковскому (1880-е годы): "Я… провожу ночи у цыган… когда Таня поет "Расставаясь, она говорила: "Не забудь ты меня на чужбине"", — я реву во всю глотку…". {Цит. по: Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., 1961 (Б-ка поэта, БС, коммент.). С. 343.}
В отличие от стихотворений, построенных на разговорных интонациях, с легко ощутимым декламационным началом, в романсах преобладает напевный стих. Повторы, интонационная симметрия, кадансирование, эмфазы — разнообразнейшие средства использует Апухтин для того, чтобы музыка чувства стала легко слышимой и узнаваемой. "Я люблю, — говорил Апухтин, — чтобы музыка стиха была вполне выдержана, мелодия давала о себе знать". {См.: Быков В. Л. Силуэты далекого прошлого. Л., 1930. С. 113.}
В романсе не только особая атмосфера, свой строй эмоций, но и своя система ценностей. Любовь имеет здесь абсолютный смысл и абсолютную ценность. Романс порой дает психологическое объяснение чувств и поступков или ссылается на роковую судьбу, но обычно не прибегает к социальным мотивировкам. Как точно выразился исследователь этого жанра, в романсе "не любят, потому что не любят". {Петровский М. "Езда в остров любви", или Что такое русский романс // "Вопросы литературы". 1984, № 5. С. 72.} "Философия" романса очень близка Апухтину.
Образ любви, попадая в романсную атмосферу, утрачивает часть своей индивидуальности как неповторимое чувство именно этого человека, но выигрывает в силе эмоции, интенсивности чувства:
Истомил меня жизни безрадостный сон,
Ненавистна мне память былого,
Я в прошедшем моем, как в тюрьме заключен
Под надзором тюремщика злого…
…Но под взглядом твоим распадается цепь,
И я весь освещаюсь тобою,
Как цветами нежданно одетая степь,
Как туман, серебримый луною.
("Истомил меня жизни безрадостный сон…")
Романсы Апухтина наполнены оборотами типа: "с безумною тоской", "слепая страсть", "изнывающая душа", "безумный пыл". Но, вставленные в подновленный контекст, иначе инструментованные, эти кочующие образы вновь оживают. Вот что писал Ю. Н. Тынянов о Блоке, который тоже не боялся таких банальностей: "Он предпочитает традиционные, даже стертые образы ("ходячие истины"), так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности". {Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 121.}
